Вон слева, в верхнем углу, точно на кормовой банке, прижались друг к другу два полумертвых гроссадмирала. Они — бывалые мореходы. Годами вели они разбой в беспредельной открытой воде земного шара. Их команды заходили далеко от германских берегов — в Атлантику и в Баренцево море, в Индийский и Великий океаны. Всюду, где плавал человек, они стремились захватить беспощадное господство. Всюду, куда достигали их стальные подводные снаряды-лодки, прозрачная голубая вода морей траурно мутнела от человеческой крови.

Два былых гроссадмирала — Дёниц и Бедер — ведут но мертвой зыби последний разбитый гитлеровский баркас. Бледни , безжизненны их лица. Смерть за бортом. Смерть позади них. Смерть перед ними.

Но взгляд их жесток. Они не хотят выпускать из рук поломанное кормило. Они маневрируют. Они. не мигая, вглядываются в беспросветную даль — не прорежется ля где-нибудь, нс забрезжит ли хотя бы бледный луч? Тогда держать на него! Изо всех сил. Наперекор всему. Спасаться самим, спасать последних полумертвых пиратов!

Долгие часы под ряд перед трибуналом в Нюрнберге развертывались несчетные морские драмы мировой войны. Тонули суда, и трибунал слышал вновь отчаянные вопли утопающих, глядя к остановившиеся глаза обреченных на смерть, провожал взором беспомощные человеческие тела, медленно и навсегда исчезающие под водой, отчетливо и внятно слыша, как воют в ночи пулеметы немецких подводных лодок, уничтожающие тех, кто силился спастись. Суд видел и слышал все это, потому что обвинение воссоздало трагедию морей, терроризованных германской истребительной подводной войной, подготовленной и руководимой обоими гроссадмиралами-преступниками.

Суд в Нюрнберге есть суд истории. Подсудимых обвиняют миллионы людей, пострадавших во всех концах света от действий, предписанных главарями германского правительства Гитлера. Сами предписания эти, законы и приказы гитлеровских властей являются основными уликами преступлений. Документы на этом суде свидетельствуют против нарушителей нрав человека, нрав наций, нрав государства. В отличие от живого свидетеля документ объективен, неизменчив, идеален. Подсудимый всегда может сказать: «Я этого не говорил», но он не скажет: «Я этого не подписал», если его подпись стоит под документом.

И вот документы всплывают один за другим на поверхность из пучины отгремевшей морской войны, и гроссадмиралы на своем разбитом баркасе стараются Проскользнуть между этих уличающих бумаг, каждая строка которых вопиет к человечеству: виновны, виновны, виновны!

Летом 1934 года Гитлер приступил и постройке флота, годного для борьбы с самыми сильными военно-морскими державами. В тот год принес Редер присягу, в которой старое слово «отечество» было заменено именем Гитлера: «Я клянусь, что я полностью буду подчиняться фюреру германского народа».

Через год Гитлер открыто формирует первую флотилию подводных лодок «Веддиген» и ставит во главе её Карла Дёница. «Открыто» — это не совсем точно, потому что, начиная с этого года, когда Редер назначается главнокомандующим германского военно-морского флота, из каждых ста построенных Германией, судов двадцать спускаются на воду тайком от прочих морских держав.

Полных пять дет до начала мировой войны, дни и ночи напролет, Дёниц отдаёт свои усилия строительству подводных лодок. Редер в это время организует флот в целом, участвуя, как член тайного совета, во всех его секретных совещаниях, посвящённых военно-морским силам Германии.

Когда теперь обвинитель трибунала начинает свою речь с перечисления «заслуг» Дёница в создании подводного флота Германии и бесстрастно рисует фанатическую преданность гроссадмирала национал-социализму, его приверженность Гитлеру, его путь, усеянный наградами, его карьеру, закончившуюся тем, что Гитлер назначил его своим преемником и он целую неделю пыжился, изображая новопомазанного фюрера Германии и главу её разгромленного правительства, он, Карл Дёниц, самодовольно и со смешным величием кивает головой, и его жест так же величаво-утвердительно повторяют и Геринг, и Гесс, и Редер. Все это было, хотят они сказать своими кивками, и все это мы одобряем, все эти рыцарские кресты и дубовые листья к ним, и ни от чего мы не отказываемся.

Но вот анкета карьериста кончена, начинают говорить новые документы, и Дёниц застывает в настороженности, поджатые губы его превращаются в белую ниточку. Он вдруг опять мотает головой, вес энергичнее и чаще, но уже не утвердительно, а в отчаянном отрицании, потому что с каждым словом рушится его личина командующего подводным флотом и неколебимо упрочивается черная слава разбойника морей.

К 1939 году подводный флот, подготовленный к войне Дёницем, оценивается немцами, как «оружие колоссальной силы, какой не ожидали даже сами эксперты».

Война еще не началась. Но она должна начаться. Это хорошо знают оба адмирала.

Война начнется с первого сентября, а уже в половине мая Редер посылает меморандум Дёницу с директивой о вторжении в Польшу. Старый пират предупреждает молодого: готовься, будем нападать!

За месяц до начала войны Дёниц получает от своего командующего второй меморандум: готовься выйти на подводных лодках в Атлантику.

И он вышел. Он вышел прежде, чем была объявлена война, ибо на третий день войны лодки Дёница были так далеко в Атлантическом океане, что их позиции невозможно было бы достичь из Киля или Вильгельмсгафена в три дня.

И они приступили к своей войне, к войне но «законам» Редера и Дёница, к войне по «законам» гитлеровской Германии, к уничтожению на морях беззащитных людей.

На третий день войны пассажирский пароход «Атения» с полутора тысячами человек на борту был атакован но пути в Соединенные Штаты.

Официальная газета нацистов «Фелькишер беобахтер» выпустила после этого номер с умопомрачающим заголовком «Черчилль потопил «Атению»!

Зачем могло бы это понадобиться Черчиллю? Затем, видите ли, чтобы пустить ко дну сто американцев, находившихся на пароходе, и тем вызвать возмущение в Америке против Германии!

Теперь и на этот случай, как на сотни других, наведены непотухающие прожекторы трибунала. В их свете мы видим, как поздним вечером немецкая подводная лодка «У-30» торпедирует «Атению». Как экипаж при лунном освещении наблюдает с мостика всплывшей лодки за людьми, мечущимися на палубе торпедированного парохода. Как несколько дней спустя, заметая следы, командир лодки приказывает матросам дать клятвенную подписку в том. что они сохранят в секрете атаку «У-30» в злосчастный лунный вечер. Как этот командир разыскивает в госпитале раненого своего подчиненного и требует, чтобы тот письменно поклялся, что «забудет о всех событиях», имевших место на лодке третьего сентября. Как в судовой журнал лодки вшивается поддельная страница с фальшивым указанием местонахождения «У-30». Как командир лодки является к Дёницу с докладом о происшествия и Дёниц приказывает, чтобы «в качестве предварительных мер этот инцидент остался в тайне».

Но инцидент не остался в тайне. Этот инцидент ярко показал Международному трибуналу, с чего начал Дёниц свою разбойную подводную войну.

Дёниц быстро распространяет нападение лодки на все моря. Фашисты прославляют его старания. Его самоуверенность растет. Он уже сам адресуется с советами в главнокомандующему Редеру и в октябре 1939 года обращает его внимание, насколько важны для операций в Атлантике военно-морские базы. Он указывает на Нарвик. Роли начинают меняться: молодой пират рекомендует старому — за полгода до нападения на нейтральную Норвегию — приготовиться к захвату норвежских берегов...

Через месяц после начала войны немецкая подводная лодка потопила первый нейтральный пароход. С этого момента Дёниц устраняет различия между судами противника и нейтральных государств. Его законом становится повсеместное истребление всех кораблей, если они идут не под немецким флагом со свастикой.

Вот Дёниц особым приказом запрещает немецким подводным лодкам «уделять внимание» тонущим командам торпедированных судов. Что за смысл содержится в корректном по виду выражении: «Не уделять внимания»? Смысл его обширен. Командир лодки, прочитав это выражение, понимает, что высшей властью ему запрещено подбирать утопающих. Запрещено предоставлять им спасательные лодки. Запрещено, если они спасутся сами, девать им пищу и воду. Запрещено восстановить положение спасательной лодки с людьми, если она перевернулась. Какое из этих действий бесчеловечнее? Ведь, собственно, здесь нс имеет места никакое действие. Командир бездействует. Он даст погибающим полную возможность погибнуть, — больше ничего. Он «не уделяет им внимания».

Может быть, эти слова приказа понимать как-нибудь иначе? Странно было бы в самом деле допустить, что возможен военный приказ, обязывающий командира бездействовать.

Но командиру не приходится ломать голову над толкованиями приказа. Дёниц подумал за него. Оп сам истолковал деликатное свое выражение — «не уделять внимания «тонущим». «Это противоречило бы, — объяснил Дёниц в том приказе, — первоначальному смыслу войны, который состоит в разрушении вражеских судов и в уничтожении их команд».

Вот в чем, по Дёницу, «первоначальный смысл войны» — в уничтожении потерпевших катастрофу. И Дёниц заканчивает приказ последним наставлением: «Будьте жестоки! Спасайте потерпевших только тогда, когда для вашей лодки могут быть полезны их показания».

Командиры подводных лодок не сомневались, что Дёниц требует от них расстрела всех, кто будет пытаться спастись с торпедированных кораблей и, дабы «не обращать внимания на утопающих», кончали с ними из пулеметов.

Нет, бесчеловечность, жестокость имеют на процессе в Нюрнберге не обобщенный смысл абстрактных понятий. Они живут перед нами в своей отвратительной плоти. Конкретный факт, подлинный реальный документ, как бы раздвигает толпящееся множество однородных деяний и является перед судом в странной кровавой очевидности преступления физического лица, как говорят юристы.

Да, именно ты, Карл Дёниц, совершил преступление там-то и тогда-то, — показывает уличающий документ. И Дёниц, старавшийся изобразить ледяную непричастность к делу, пока речь велась о преступлениях вообще, начинает протестующе шептать что-то на ухо Редеру и беспокойно трясти головой, потому что видит наведенный на себя указующий перст судьи: да, именно ты отвечаешь за эти злодеяния!

В этот миг вступает со всей цепкостью противодействие преступника. Защита оживает, высматривая, нет ли уязвимой точки в доказательствах обвинения, и стоит появиться в зале суда свидетелю как она быстро оценивает его психологию и буквально врывается в течение процесса. При разборе дела Дёница защита применила несколько изощренных своих вольтов, и о них надо сказать.

Осенью 1942 года Денпц произнес речь перед выпуском из школы молодых командиров подводных лодок. Сто двадцать обер-фенриков слушали речь, и один из них, дослужившийся затем до чина морского обер-лейтенанта, Петер Иозеф Хайзиг, пересказывает ее, как свидетель, Международному трибуналу.

Дёниц оказал молодым германским подводникам, что тотальная война на море обязывает учитывать, что команды подводных лодок противника являются такой же целью, как и суда, на которых они находятся. Он сказал, что союзники строят много судов, но строить суда легче, нежели подготовлять для них команды. Поэтому уничтожение экипажей вызовет затруднения в наборе новых команд, и, значит, молодые немецкие офицеры должны топить людей союзников.

Когда председатель заявил, что суду незачем слушать речь Дёница полностью, а обвинитель предложил Хайзигу рассказать только о заключительной части речи, вскочил и побежал к пюпитру один из защитников.

— Показания свидетеля непосредственно меня не касаются, но у меня возникают сомнения, — сказал он...

— Не понимаю. — заявил председатель. — Ваше имя — доктор Тома? Чей вы защитник?

— Защитник Розенберга. По немецкому уголовному праву свидетель должен сказать все, что относится к делу, что он знает по поводу дела... Значит, когда свидетеля спрашивают относительно речи адмирала Дёница, то он должен, согласно немецкому праву, говорить не только о каких-то специальных вещах, которые, по мнению представителя обвинения, являются неблагоприятными для подсудимого, но...

— Трибунал не руководствуется германским правом, — разъяснил председатель...

Но защитник продолжал настаивать:

— Да, но я считаю...

— Я сказал, что трибунал не связан германским правом, — вторично объявил председатель, — Любой защитник может провести перекрестный допрос свидетеля, и ваше вмешательство в данный момент но было вызвано никакой необходимостью.

Доктор Тома, почтительно извинившись и откланиваясь, убежал на свое место.

Неужели кто-нибудь мог бы допустить, что сей доктор права, высидев восемь недель в зале Международного трибунала, не знал, что суд не руководствуется германским законом, а действует на основе специального международного статута, принятого союзными нациями для суда над главными военными преступниками?

О, конечно, нет! Доктор права превосходно знает, что такое Международный трибунал и что такое «германское право», а также где зимуют раки. Он выставил себя перед судом недалеким и даже бестолковым до придурковатости единственно затем. чтобы сидящий напротив свидетель услышал эти, когда-то магические для его слуха слова; «немецкое уголовное право», «германское право». Выскочив не ко времени и почти шутовски перед судом, он желал одного: напомнить молодому, приученному к острастке и угрозам немецкому офицерику, что есть еще некое германское право — и ты ответишь перед ним; если будешь показывать то, что вредит твоему гроссадмиралу!

На этой психологии свидетеля, привыкшего к окрику, к той глуховатой, пугающей оловянности в голосе, с какой командуют в строю немцы и старший немец говорит младшим, лукаво построил весь свой допрос защитник Дёница.

Он начал с того, что должно было сразу образумить, так сказать, свидетеля: с его чина, с его военных заслуг, хотя это было уже известно суду. Всяк сверчок знай свой шесток: ты — только обер-лейтенант и при этом находишься в плену, а перед тобой — гроссадмиралы. И я — корветтен-капитан. Не забывайся!

Да. да. Как ни удивительно, но защитник Дёница выступает в форме офицера германского флота. Не в полной, правда, форме. Но по золотым нашивкам на рукаве свидетель сразу прочитал, что адвокат старше него, и — о, немецкая школа страха! — сразу повял и выцвел. Не то, чтобы он отказался от своих слов, не то. чтобы запутался. Но он заговорил именно так, как младший немецкий чин говорит со старшим, — чересчур поспешно, чересчур по-солдатски оборванно, чересчур мало думая, а может быть, уже и не думая совсем.

И надо было послушать адвоката. Оп, конечно, допрашивал так, как полагается по правилам суда. Но каждый его вопрос звучал почти как приказание, каждая пауза была почти угрозой, каждое повышение тона почти командой.

Все шло на этом «почти». Но «почти» било достаточно, чтобы нестойкая кровь отлила от лица свидетеля и, как бы переместившись в пространстве зала, прилила к лицу подсудимого. Да, такие чудеса бывают!

Гросс-адмирал сидел розовый, с пополневшими губами и несколько возвышенным взором. Может быть, он в эту минуту опять почувствовал, что он, как-никак, все-таки фюрер. Во всяком случае, он демонстративно, насколько позволяло его место в разбитом баркасе, показывал, что весьма доволен своим хитрым корветтен-капитаном и его акцией. Правда, акция ничего не переменила в существе обвинения, но она внесла вполне уловимый нюанс в психологию допроса. Она точно предупредила слушателей: погодите, мы еще не совсем обломали свои коготки, цепляясь за борт баркаса. Мы держимся. Мы плывём.

И опять — надо было посмотреть, с каким экранным киновеличием подсудимый гроссадмирал после допроса взял лист бумаги, начертал некие краткие слова и вручил их американскому стражу для передачи своему защитнику. И защитник опустил глаза на лист и вложил его в свой бювар. Он сделал это так благоговейно и так самоуважительно, что будто получил высочайший рескрипт о производстве. На листе не могло быть написано больше двух слов. И слова не могли быть иными, чем старая морская формула: «Адмирал благодарит». Для морской защиты морского подсудимого они означали: «Так держать»...

Защита хочет держать против ветра, против очистительной бури, против урагана гнева, накопленного человечеством. Она хочет держать против здравого смысла.

Обвинение приводит слова Дёница о том, что «он не может понять, что еще находятся такие немецкие команды подводных лодок, которые спасают вражеских моряков!» Защита возражает: ведь Дёниц не сказал, что вражеских моряков следует расстреливать. Свидетель говорит, что после речи Дёница один из начальников школы в разговоре с выпускниками «рекомендовал по возможности иметь на командном мостике только офицеров и в это время предпринимать уничтожение потерпевших кораблекрушение». Защита добивается, чтобы свидетель сказал, читал ли он «в постоянных приказах что-либо о том, что нужно стрелять по потерпевшим кораблекрушение»? Как будто все дело в «постоянных приказах». Держать против, — вот неписанный «постоянный приказ» Дёница своему корветтен-капитану от защиты...

Обвинение привело десятки фактов. Оно может привести сотни. Могло бы принести тысячи. Ведь лодки Дёница потопили за время войны две тысячи семьсот семьдесят пять судов. Четырнадцать с половиной миллионов тонн пущено немцами ко дну. Не слишком ли много фактов?

И были моменты в этом потрясающем душу обвинении против морских разбойников, когда один приводимый факт говорил за тысячи.

В судовой журнал подводной лодки рукой немца обстоятельно занесена гибель торпедированного судна и его команды. Минута за минутой. — все, что происходило на поверхности моря, на корме и на передней часта судна, высота волны, сила последних взрывов, полет людей и обломков но воздуху, старания гибнущих ухватиться за что-нибудь и плыть. И последние строки: «Мальчик в воде призывает на помощь: — Помогите, пожалуйста, помогите, пожалуйста! — Другие очень спокойны. Они молчат. Они глядят книзу, и лица их кажутся усталыми. На одном лице выражение холодной ненависти. Идем старым курсом».

Двое чудом уцелевших инженеров погибшего судна «своим отчетом дополняют картину поведения подводников: «Два человека стояли с баграми, чтобы не дать нам возможности добраться до лодки. Они кружились вокруг нас, фотографировала нас в воде, но ничего не говорили. Затем подводная лодка погрузилась и ушла, не оказав нам никакой помощи».

Не памятны ли нам, русским, эти любители-фотографы, старающиеся поймать в объектив предсмертную боль обреченной жертвы? Палач остается палачом на суше и на море.

Террор подводного флота Германия был неуклонной морской политикой Дёница. Она снискала ему признательное расположение Гитлера. В опаснейший момент для германской военной мощи — в январе сорок третьего года, в дни Сталинграда — Гитлер назначает Дёница главнокомандующим военно-морским флотом. Он требует от него усиления морского террора. Старый кадровый пират Редер оказался недостаточно решительным и должен был уступить место своему подчиненному.

Дёниц все время поднимается в цене у фюрера. В катастрофические для Германии зимне-весенние месяцы 1945 года, когда терялось всё и навсегда, Дёниц был уже настолько приближен, как советник, Гитлером, что за время с февраля до девятого апреля встретился с ним сто девятнадцать раз, почти постоянно в кругу Гиммлера и Кальтенбруннера.

30 апреля, будучи в Голштинии, Дёниц получил из бомбоубежища Гитлера в Берлине телеграмму, в которой говорилось, чтобы он, гроссадмирал Карл Дёниц, стал преемником фюрера на посту главы германского государства.

В эти часы пушки маршала Жукова подводили к концу исторический советский разговор с Берлином и само германское государство Гитлера развалилось на омертвевшие куски.

Дёниц был последним калифом разрушенной в прах нацистской Германии. Калифом на неделю. Он был если не важнейшим, то преданнейшим пособником Гитлера. И недаром он сам назвал себя «политическим солдатом фюрера».

В первую мировую войну, в начале своей службы «желтый Дёниц», как прозвали его в немецком флоте, плавал на крейсере «Бреслау», забежавшем для разбоя в Черное море. Он не отличился ничем, кроме истеричности, проявленной в опасные моменты, и слава «морского нетерпка» за ним так и осталась во флоте. Может быть, истерика и разожмет его пальцы, когда девятый вал поднимется, чтобы навечно поглотить разбитый баркас.

г. НЮРНБЕРГ, 24 января.