Идет уже тридцать пятое заседание суда, и все эти подробности хорошо знакомы всему читающему миру. Нет, я хочу сказать сейчас о тех, кого нет на процессе, но кто все время незримо находится в зале суда, кто сурово стоит за спинами судей и, молча слушая чтение новых и новых ужасающих документов о введённом фашистами рабском труде, о страшном гитлеровском заговоре против всего человечества, безмолвно взывает к суровости и требует мщения.

Когда помощники главного американского обвинителя читают сейчас документы огромной изобличающей силы, за которыми мы видим реки безвинно пролитой человеческой крови и миллионы погибших жизней, я отчётливо вижу здесь, в зале суда, в свете искусственных солнц, простую русскую девушку Марию Вишнякову, с которой я говорил в августе сорок третьего года на улице только что освобождённого тогда Харькова.

Этой девушке едва минуло тогда девятнадцать лет, но с виду ей можно было дать много за сорок. Губы у нее были глубоко втянуты, как у старухи, она была почти совершенно седа, голова у нее тряслась и на лице все время дёргались и танцевали мускулы. Никогда не забыть дрожащего, захлёбывающегося голоса, каким эта девушка рассказывала мне свою страшную одиссею о том, как во время облавы с собаками поймали ее эсэсовцы на улицах Харькова, как десять дней везли ее в вагоне для скота с забитыми гвоздями дверьми, где девушки в буквальном смысле слова задыхались от зловоний и нечистот, мерли от холода, голода. 0 том, как потом попала она на немецкий невольничий рынок и как фермеры, ощупывая ее мускулы, запускали в ее рот пальцы, чтобы посмотреть, есть ли у нее зубы. 0 том, как потом девушки — русские, украинские, польки, француженки, чешки, — еще. недавно мечтавшие о яркой и светлой жизни, о счастливой семье, работали без отдыха от зари до зари, и как их, свободных гражданок своих государств, били на полях надсмотрщики, как плетьми и палками по особой шкале наказывали за каждое нарушение правил, установленных для иностранных рабочих.

Для Марии Вишняковой все это было тогда уже в прошлом. Она была на освобождённой земле и говорила со своими людьми, но лицо ее все время дёргалось от ужасных воспоминаний. Она рассказала, как, мечтая избавиться от гитлеровской каторги, она сунула руку в шестерню соломорезки и как лишилась трех пальцев. Хозяин счел, что это произошло случайно, и поэтому ее не повесили, как вешали всех, кто пытался уйти от гитлеровской каторги. Ее вылечили. Ее, студентку третьего курса Харьковского индустриального института, послали в качество «пуцфрау» к немке, муж которой был эсэс. Она рассказывала нам, что после того, как хозяйка избила ее по щёкам туфлей, она решила, что жить ой больше уже нельзя. Она опрокинула на себя бак с кипятком. Самоубийство не удалось. Она лишилась только ног. И вот без руки, без ног ее отпустили на родину. Только такой ценой удалось ей вырваться из страшной гитлеровской машины, высасывающей соки из миллионов и миллионов иностранных рабочих с тем, чтобы потом, когда они, лишились здоровья и сил, становились больше уже ни на что не годными, отравить их газом, сжечь, и кости их, перемолотые в вальцах, использовать для удобрения немецких огородов.

Как только я вошел сегодня в зал и надел наушники, в которых слышалось монотонное чтение обвинителя, повествовавшего языком документов о рабском труде в гитлеровской Германии, передо мной встала эта девушка-старуха. И я вспомнил, как, глядя на нас, вернувшихся в ее город советских солдат, офицеров, она здоровой рукой теребила нас за рукава шинели и бледными, запавшими губами шептала:

— Есть ли правда на земле? Неужели они, эти... — она мялась, совершенно правильно не находя в человеческом лексиконе синонима, который характеризовал бы мучивших ее фашистов. — Неужели эти не ответят за меня, за всех нас, за всё?

Слезы непрерывно текли из ее прекрасных глаз и сползали по морщинам старческого лица. Казалось, что никогда уже не вернутся к этой девушке загубленные молодость, здоровье и красота.

И вот свершилось. На скамье подсудимых — вдохновители и организаторы этой страшной системы, старавшиеся миллионы и миллионы мыслящих, думающих, мечтающих о счастливом будущем, радующихся Вишняковых перевести на положение рабочего скота, отнять у них молодость, красоту, отнять у них настоящее, а в виде будущего — поставить перед ними огненные пасти печей Майданека, Освенцима, Дахау.

Вот они сидят на скамье подсудимых, эти ваши палачи и мучители, Мария Вишнякова. Сухой, подтянутый, чистенький, похожий на провинциального почтового чиновника Заукель, уполномоченный Гитлера по использованию рабочей силы; имперский министр вооружения и снабжения, желчный и злой Шпеер: сухой, окаменевший Кейтель. Это они организовали чудовищную систему эксплуатации иностранных рабочих, в месяцы превращавшую миллионы молодых, полных сил людей в стариков и калек.

Обстоятельно и бесстрастно читают помощники главного обвинителя от Соединённых Штатов документы о рабском труде в гитлеровской Германии. Номера документов, пункты, параграфы, цифры. И за всем этим стоят миллионы Вишняковых, замученных, замордованных, превращённых в калек или повешенных и уничтоженных. Читают инструкцию Гиммлера об обращении с иностранными рабочими:

—Не может быть речи о свободном времени.

— Запретить выходить из дома, из помещений фабрик, за пределы крестьянского двора, за пределы барака.

— Ни часу отдыха. Даже в самые черные годы рабского строя в древности рабов не лишали права хоть изредка видеть солнце, вобрать в лёгкие свежий воздух, поговорить с себе подобными.

Гитлеровцы лишили своих рабов элементарных прав, записав это в графах инструкций и правил. За нарушение инструкций карался не только раб, но и хозяин, если бы тот вдруг пожелал быть мягким. Отказывая иностранным рабочим в праве быть человеком, низводя их на положение скота, их лишали даже того, чем пользуется рабочий скот.

Я смотрю, как по мере чтения новых и новых документов, разоблачающих преступления гитлеризма против человечества, каменеет лицо Кейтеля, как дергается на своем месте чистенький Шпеер, как нервно ломает свои пальцы Заукель, и мне хочется, чтобы миллионы угнанных немцами в рабство людей, спасённых Красной Армией и армиями Объединённых наций и снова превращённых в людей, присутствовали вот сейчас в этом зале; мне хочется, чтобы девушка с Украины, пожертвовавшая молодостью, здоровьем, рукой и обеими ногами для того, чтобы вырваться из гитлеровской клетки, была сейчас тут, с нами, сидела вот в этих самых коричневых креслах с наушниками.

Где вы сейчас, Мария Вишнякова? Где бы вы ни были, мне хочется, чтобы дошли до вас эти строки, мне хочется, чтобы вместе со мной увидели вы, как тут, в тысячах километров от вашего Харькова, в далёком и неведомом вам немецком городе Нюрнберге, палачи, искалечившие вашу жизнь и жизнь миллионов, подобных вам, держат на суде суровый ответ. И не плачьте больше, Мария, есть правда на земле, и вы, и ваши подруги, и товарищи будут отомщены.