Вокруг холма изголуба-серая крепостная стона. В ней-то и заключен старинный средневековый город, которым так кичился Нюрнберг. Город не велик и сильно поврежден снарядами. Вглядываешься и с трудом находишь уцелевшее здание. Черепичные и шиферные крыши унесены и раскиданы взрывной волной, но балки целы, и оттого кажется, что город недостроен. Домики, тонкие и узкие, как бритва, стоят, тесно прижавшись друг к другу.

Вправо над тобой нависает угрюмая пятиугольная башня. Эта башня из темно-серого, шишковидного камня венчает собою старинный город, а стало быть, и весь Нюрнберг. Скверный, скажу вам, этот венец! К башне почти от самого подножия ведут вас пространные немецикие надписи, прибитые музейными людьми, которые вряд ли находили в этой надписи какую-либо иронию. Надписи сообщают обстоятельно, как пройти к башне, где находилась камера пыток и где жила, обитала, так сказать, в полном благополучии знаменитая нюрнбергская «железная дева«.

Все мы давно когда-то читали об этом средневековом снаряде для пытки. Внутренние стенки снаряда утыканы были гвоздями и посредством особых рычагов в случае необходимости приводились в действие. Стенки сжимались, впивались в тело, и железные гвозди пронизывали человека насквозь. Человек умирал в ужасающих мучениях. И какое нужно иметь сухое, холодное и грубое воображение, чтобы придумать такой снаряд и дать ему такое название! Как нужно ненавидеть мир, презирать его, чтобы пытку сравнить с тем существом, которое дает столько радости миру!

Поджигатели агрессивной войны, заговорщики против мира и счастья человечества, которые сидят сейчас на скамье подсудимых в Нюрнбергской палате юстиции, в те дни, когда они правили Германией, любили кричать о вековечном германском духе и в том числе о средневековых традициях и заветах. Но среди средневековой красочности, среди песен, архитектурных памятников или живописи им по духу оказалось только одно — вот эта самая камера пыток, вот эти душные и сырые подвалы и подземелья средневековья, вот эти клоповники.

На днях на суде выступал свидетель, некий немецкий генерал Лахузен, помощник начальника контрразведки и подчинённый фельдмаршала Кейтеля. Читателю уже известно выступлений этого матерого контрразведчика, и я не собираюсь повторять рассказ о его выступлении. Я хочу только обрисовать вам силуэт Лахузена и хочу остановиться на двух его фразах, циничность которых меня поразила. Мне думается, что эти фразы необыкновенно ярко и выпукло показывают нам сущность субъектов, с которыми суд имеет дело.

Позади свидетельского пульта находится большой белый экран, на котором показывают фильмы или диаграммы, имеющие отношение к процессу. Лахузен, высокий, плешивый, длиннолицый, когда говорит, лицо его делается лососево-красным, а необыкновенно длинные руки часто взмётываются кверху и тогда тень их прыгает по экрану, и кажется, что эта тень не имеет отношения к свидетелю, а тешь другого фашиста, который, быть может, еще не пойман, но которого надо непременно поймать, допросить и судить. На лысом багровом черепе Лахузена, поперёк две черных ленты, поддерживающие наушники. Металлически поблёскивают никелированные кончики наушников, и блеск их падает на мокрый череп Лахузена. Слушая его, делаешь усилие, чтобы не дрожать от негодования, чтобы запомнить, чтобы рассказать вам все то, что видел и слышал. На допросе Лахузен показал, что Кейтель передавал ему приказания об организации убийств, показывал свидетель и о том, что он знал о мучениях, которые свершали над русскими пленными в лагерях, как и о том, что русских военнопленных клеймили. И вот наступает перекрёстный допрос. Защитник Кейтеля спрашивает: «Свидетель! По германскому праву, неосведомление властей о каких — либо известных вам преступных мероприятиях несёт за собой наказание — смертную казнь. Осведомляли ли вы полицейские власти о замышлённых убийствах, о которых вам становилось известно?«

На белый, гладкий, ослепительно белый экран взмётывается тень огромной руки, похожая на решётку. Свидетель выпрямляется во весь свой длинный рост у темно-серого рупора микрофона, и на весь зал медленно и отчётливо раздаётся: «Я знал о ста тысячах убийств. Не мог же я сообщить в полицию о каждом этом убийстве!..« И, почувствовав, видимо, раздражение при мысли, что он мог заниматься такими пустяками, как сообщение в полицию о задуманном убийстве, свидетель откидывает назад своё длинное тело и насмешливо смотрит на защитника. Право? Полиция? 0 каком праве и о какой полиции изволите спрашивать меня, милостивый государь? — казалось, говорил его взгляд.

А незадолго перед этой сценой на допросе Лахузена произошла другая, не менее страшная. Лахузен пространно рассказывал, что он лично, а равно и некоторые другие офицеры разведки протестовали против приказов о расстрелах пленных. На чем же основывались эти ваши протесты? — спрашивают его. Он отвечает: на основании того, что солдаты, которые брались нашими войсками в плен, убивались вскоре нами же. В мой отдел входили солдаты, которым я поручал эти задачи.

Я рассказал об этом свидетеле не потому, что он представляет собой такую уж крупную фигуру. На фоне таких фигур, как Геринг, Шахт или Риббентроп, он, конечно, фигура не крупная и не поразительная. Но для того, чтобы узнать хозяев, нужно знать и их поверенных. А для обрисовки нравов и обычаев фашистских главарей фигура Лахузена, конечно, весьма типична. Надо полагать, таких фигур появится на суде немало.

Но пока обвинение поддерживается и опирается главным образом на документы. Эти документы подобраны тщательнейше и заботливейше. Видно, что это был долгий и неутомимый труд, и нужно быть признательным тем, кто обнаружил эти документы, рассортировал их и предоставил на суд всего человечества, ибо это поистине суд, которого никогда не было ещё в истории и в котором заинтересовано все человечество. Благодаря этим документам мы имеем теперь возможность увидеть и всмотреться в то направление, откуда много лет назад появился призрак этой чудовищной войны, откуда появился фашизм, где и как он вырос и какими методами действовал, и на какие доктрины опирался. Одно дело — видеть следы преступления. Другое дело — встретиться с преступниками с глазу на глаз, уличить их и наказать. И документы, которые мы слушаем сейчас, которые видим в огромном количестве, позволяют нам видеть преступления фашизма во всем их объёме и во всех его истоках.

Я нахожусь в зале процесса уже свыше недели. Когда я впервые вошёл сюда, я вскоре услышал слова представителя американского обвинения, что сейчас будут оглашены документы, неизвестные еще истории, представляющие огромную важность. И действительно были оглашены документы огромной сокрушительной силы. Когда я слушал их, мне казалось, что сама история сейчас бледна от волнения и что ей вряд ли казалось вероятным существование и появление таких бумаг в роде известного «завещания Гитлера«, записанного его адъютантом.

Глядишь на них и видишь, что и поныне это активные, беспощадные и мстительнейшие враги. У них, мне кажется, и поныне еще прыгает внутри некая надежда на продолжение своей жизни. Надежда эта, конечно, крошечная, не больше блохи, а из блохи, как ни прикидывай, а голенища не выкроишь. И недаром защитник Гесса высказал желание своего клиента заняться лечением, когда окончится процесс. Как видно, эта завоеватели пространств еще мечтают о пространстве, тогда как они должны получить и получат как раз то пространство, которое образует крепкая, туго натянутая веревка в форме петли. Это неизбежно и это необходимо.

Планомерно, методически внимательно идёт оглашение документов заговора против человечества. Пункт за пунктом, часть за частью вырастает та гора доказательств, которые нанесут смертельный удар фашизму здесь, на суде, как был ему уже нанесён удар на поле сражения. Народы земли и главным образом народы Советского Союза в кровавых и тяжких боях завоевали право на справедливый суд. Красная Армия предоставила возможность и силу теперешнему высокому суду народов полностью вскрыть факты агрессии, террора, надругательства над человечностью, полностью вскрыла заговор против мира. Ради справедливости шли вперёд наши войска. Именно за ее торжество сражались они и били врага под Москвой, дрались за Сталинград, бились на Украине, шли через Вислу, проходили через Карпаты, брали Берлин.

И справедливость восторжествует. Преступники будут наказаны И они будут наказаны не только во имя воспоминаний того страшного и ужасающего прошлого, во имя той войны, которую они создали и виновником которой они были. Они будут наказаны и во имя будущего, которое они хотели уничтожить, потому что будущее — это творчество жизни. Жизнь не только воспоминание. Жизнь — это творчество. А преступники, сидящие на скамье подсудимых, — яростные ненавистники и жизни, и творчества. Это настолько очевидно, что вряд ли для этого потребуются особые доказательства. Достаточно бросить беглый взгляд на них, чтобы понять это. Дня три назад читались документы, относящиеся к «аншлюсу« и присоединению Австрии к так называемой «великой Германии«. Я записывал оглашаемый документ. Когда я поднял глаза, чтобы отдохнуть, и провёл ими по залу, мой взор встретился со взглядом Геринга. Он сидел в своем сером френче, облокотившись о перегородку, наклонив голову, и глядел на нас пристально, не сводя глаз. Разумеется, он не знал, что это места советской прессы и что он смотрит на советских писателей. Ему было все равно. Он видел врага, и, боже мой, сколько ненависти и злобы можно было прочесть в этом тяжёлом, угрюмом и неподвижном взоре. Щеки его приподнялись, губы вытянулись в ниточку, глаза смотрели напряжённо и зло. Сквозь нас он направлял свой ненавидящий взор на весь мир, на все человечество. Каким пыткам, каким истязаниям он хотел бы подвергнуть всех нас, дай только ему силу: что «железная дева«, что средневековые казни! — в его мозгу теперь столько придумано для нас казней, столько пожаров и разорений, столько мук и терзаний!.. Этот взгляд, с которым мы встретились случайно, говорил о чудовищной ненависти, которая не утихла, и которая не утихнет, пока ее не перехватит верёвка.