V.

Подсудимая № 9 Ирма Грезе может и не помнить русскую девушку, приведенную к ней в лагерь под охраной эсэсманов и немецких овчарок. Слишком много жертв прошло через кровавые руки Ирмы. Но ее помнит десятки тысяч людей, все эти узники с обмороженными ступнями и в рубищах, проходившие мимо сторожевого барака Аушвитца.

В бараке, где ничего не было, кроме деревянных табуреток, девушки провели остаток ночи. На полу валялись заключенные, которые рассказали вновь прибывшим о том, что здесь травят людей в газовых камерах, сжигают в крематориях и на кострах.

Утром девушек вывели из барака и повели в «баню». По лагерштрассе на мотоцикле мчалась старуха в эсэсовском мундире и что-то кричала. Заключенные женщины, одетые в оборванные полосатые платья, в деревянных башмаках, с руками, перевязанными грязными бинтами, в ужасе убегали от старухи.

— Борман! Борман! — кричали они. — Прячьтесь, кто может!

За Борман несся рыжий. огромный пес с обвисшими ушами — «Штрольх». С какими-то зловещими криками, всё время науськивая пса, старуха укатила через ворота.

В «бане», холодном сарае. девушкам приказали раздеться догола. Пятнадцать эсэсовцев с закатанными рукавами выкалывали особыми приборами, похожими на самопишущие ручки, номера на руках вновь прибывших, немного пониже локтевого сгиба. Предвидя сопротивление, при совершении процедуры заключенных держали за руки здоровенные солдаты «СС». Вся операция проходила под грубый хохот эсэсовцев. Площадные непристойности отпускались на всех языках. Здесь же ножницами и машинками девушек остригли догола. На пол упали волнистые, черные косы Тамары и русые волосы Вали. Пять минут под холодным душем. На голое тело набрасывали рваное полосатое платье, на ноги — башмаки на колодках.

Отныне забывалось имя, фамилия — только помер.

В карантинном блоке, на нарах, подобии больших ящиков, прибитых к стене, спало по двенадцать человек, Приниженные, оскорбленные, еще не понимая, за что им такое и что дальше, притихли Валя и Тамара. Возле них приютилась девушка из Волчанска Шура Шкурко, бывшая студентка медицинского техникума, также категорически отказавшаяся работать на немцев. В ящике были еще русские девушки и югославки, захваченные карательными отрядами при массовых облавах в партизанских районах Югославии.

Югославки искали поддержки у русских, и надо отдать справедливость русским девушкам, они были примером для многих. Русские сумели создать даже в этих чудовищных условиях подпольные политические группы, активно развивали работу «солидаритета» (взаимопомощи). Женщины были связаны с мужским лагерем и оттуда получали газеты. Однажды достали даже старую «Правду», отмечали революционные праздники, проводили тайные политзанятия. «Солидаритет» поставил целью поднять моральные силы заключенных, помочь физически, не допускать людей до страшного состояния безразличия. Лагерные организации зрели, крепли, несмотря на террор. Не терялась связь е внешним миром. Вновь брошенные в лагерь узники приносили свежие известия оттуда, с воли. Известия распространялись всякими путями.

Героическая борьба Красной Армии поддерживала силу духа. Слава ее росла не только на нолях сражении на Восточном фронте. Ее слава росла в блоках Аушвитца, Равенсбрюка, Дахау, Бухенвальда. В последние дни, когда спешно взрывались крематории и перемалывались кости сожженных, люди обнимали Друг друга я повторяли, как пароль: «Жуков приближается». «Маршал Жуков начал наступление!».

VI.

Ежедневно в любую погоду в лагере проводилась вечерняя и утренняя перекличка — «аппель». На «аппеле» всех строили в ряды но пять с интервалами между сотнями, чтобы надзирательницам было легче считать. Утренние «аппели» продолжались меньше, надо было гнать на работу. Вечерние же могли продолжаться всю ночь и, как правило, до 12 часов ночи. На «аппеле» проводилась селекция, отбор «в газ» и «в камин».

Приходил высокий, очень худой Таубер, прозванный заключенными «семиголовым», иногда с доктором Клейном. Таубер проходил между рядами с какой-то страшной, мертвой улыбкой и, указывая пальцем на ту или другую женщину, говорил: «Ком хер» (иди сюда)» Два слова, сказанные бесстрастным, резким голосом, означали, что те, на кого упал выбор Таубера, будут сожжены.

Женщины, отобранные Таубером, оставались, остальным подавалась команда, и они шли рядами, босиком, под отрывистые крики: «Линке, линке» (лево). Иногда играл оркестр. Женщины, одетые в синие юбки и белые кофточки, дули в трубы, били в барабаны. Иногда заключенные видели «самого» Крамера. Он стоял, скрестив мохнатые руки на груди, и еще громче, яростнее выкрикивалось: «Линке», «линке», «линке». Слово, за которым следовал часто удар палки или кулака, слово, заставлявшее узников Освенцима кричать даже во сне, ночами.

Заключенные вырывали камыш, который никому не был нужен. Но работа придумывалась для того, чтобы зимой загонять в ледяную воду женщин, простуживать их. оттаскивать в «ривер» — больничный блок, а оттуда в крематорий.

Однажды за «недисциплинированность» во время «аппеля» были наказаны женщины блока. Наказание придумал; Крамер. Вдоль улицы выстроились надзирательницы во главе с Грезе с резиновыми дубинками в руках. Женщин заставляли бежать колонной с четырьмя кирпичами в руках мимо надзирательниц, которые били пробегавших узниц по головам и спинам палками. Кто падал, отбирался «в газ и камин». Тогда уже крематории, сделанные по патенту одной немецкой фирмы в Саксонии, работали круглосуточно. Пребывающие транспорты с заключенными встречались музыкой. Ничего не подозревающие люди выходили из вагонов и, отмеченные крестообразным взмахом руки Крамера, направлялись прямо на сожжение. Это называлось у него «огненный карантин». Не хватало крематориев, — сжигали на кострах, в ямах. Там горели дрова, кокс и люди. В ямах сжигали живых людей. Так показывают и Валя Кутилова, и ее подруга Женя Брук. Ночью они видели на фоне красного неба, как человеческие тела, бросаемые в костры, описывали полукружия.

Огненный карантин приобрел характер представления, на который охотно собирались эсэсовцы. Играла музыка, и прибывающие в лагерь, еще не знал о его «порядках», весело сгружались. Однажды в присутствии Крамера и Гесслера подошел эшелон с мужчинами-югославами. Девушка, работавшая вместе с Валей, узнала среди прибывших своего отца. Девушка знала, что все заключенные этого транспорта должны сразу же пройти «огненный карантин». С криком она бросилась к колючей проволоке. Отец, увидев дочь, обрадовался, замахал ей руками. Как же, такая неожиданная встреча после долгой разлуки. «Отец, отец!» — девушка билась возле проволоки и, сшибленная палкой охранника, упала без чувств. Отец ушел в крематорий, так и не повидав больше своей дочки. После девушка-югославка ходила с безумными глазами, и только чуткая товарищеская поддержка заключенных постепенно вернула ее к жизни.

VII.

Кроме повседневных селекций, проводился еще общелагерный отбор «в камин». То было своеобразной чисткой лагеря от заболевших, исхудавших и истощенных, неспособных уже к выполнению работ, выдумываемых администрацией лагеря. Такое мероприятие официально именовалось «генеральным аппелем».

О проведении генерального аппеля обычно узнавали накануне. Эсэсовцы собирались на совещание у Крамера, получали инструкции, обновлялись зондеркоманды, работавшие у кремационных печей и огненных ям, подготавливался транспорт. Члены «солидаритета» приносили весть о генеральном аппеле в бараки. «Держитесь! Поддерживайте заболевших, прячьте».

Всю ночь перед генеральным аппелем люди не слали. Чтобы казаться более здоровыми, женщины выцарапывали кирпич из дымохода, натирали себе щеки, мочили и разглаживали досками платье, кусали губы до крови. Прощались. Мутнела ночь, чуть рассветало. Лагерь наполнялся лаем собак, криками эсэсовцев, пронзительными свистками. Людей вышвыривали из бараков, шарили под койками и нарами, везде метались овчарки. Выстроенные на лагерштрассе заключенные стояли по нескольку часов. Крамер не спешил. Надо было утомить людей, добиться того, чтобы возбуждение спало. Тогда набирались больше «материала» для сожжения.

Представьте себе душевное состояние тысяч людей в такую минуту. Стоят колонны заключенных, окруженные эсэсовцами и собаками, стоят час, другой, третий. Наконец, где-то впереди началось. Блоки переделены колючими заборами. Ничего пока не видно. Но слышатся уже крики, смех сошедших с ума, редкие пистолетные выстрелы, шум автомобилей, отвозящих отобранных в специальный блок смерти — «блок 25», расположенный на окраине лагеря и обнесенный, в отличие от других блоков, кирпичным забором. Селекция ещё не коснулась женского отделения. Еще ходят, постукивая каблуками, Грезе, Гассе, Дрекслер, заранее выбирая себе жертвы.

Вот Ирма останавливается перед русскими. Скользит ее пренебрежительный взор по лицам девушек. Она уже выбирает себе добычу. Но она опытна. Послать в крематорий — это избавление от страданий, Она решает сделать по-иному. Неугодных ей оставить в живых. Живому гораздо хуже, нежели мертвому. Ведь многие ждут смерти. Она намечает подопытных. Вот мать с двумя девочками. Надо сделать так: послать на сожжение кого-нибудь из них, из семьи. Какую девочку сильнее прижимает к себе дрожащая рука матери? Ага, вот эту. Бледненькую, стриженую двенадцатилетнюю дочку со слезами в больших, обведённых голодными кругами, глазах. Мать привезена из Белоруссия. Её захватили в партизанском районе «заложником». Вместе с ней прихватили и двух дочек. Итак, решено. Вот эту, бледненькую, двенадцатилетнюю, с молящими глазами придется сжечь. Правда, она просит, чтобы пощадили мать. Она готова принять мученическую смерть. Но тем хуже. Отобрана девчонка. Грезе проходит мимо Вали и ловит ее презрительный взгляд. Валя побледнела, по стоит, гордо откинув голову, она не просит снисхождения. Такую не запугаешь огненной смертью. Пусть живет. Ее подруга — Тамара. Грезе помнит ее имя, но думает о ней, как о номере «58289», нашитом на левой стороне рваного платья. Она давно заметила этих двух подруг. Когда их разъединить? Сегодня? Пожалуй, не стоит. Гесслер предупредил ее, что за ними надо последить. Гесслер упрямо присматривается к Тамаре. Вчера «капо» Гертруда, польская немка, надзирательница барака, принесла кое-какие новости об этих двух девушках. Они, особенно эта чернобровая украинка «58289», бранили Гертруду за то, что она пошла работать к «эсэсманкам». Пусть пока поживут эти девчонки. Ведь в любую минуту они могут быть там, в крематориях.

— Что думала я тогда, видя близко возле себя эту ведьму? — вспоминает Валя. — Я никак не могла понять, как женщина может быть такой. Откуда у немцев такие женщины? Что это — временное явление или они всегда были такие? Я не красила щек, не кусала губы. Мне не хотелось, чтобы эсэсманки подумали, что я трушу и стараюсь каким-то образом отсрочить за счет других свою участь. Я знала, весь мир не сожжешь. Есть же где-то армии, которые сражаются с гитлеровцами, есть заводы, делающие оружие, есть справедливость. Перед «генеральным аппелем» нам передали написанные на клочке бумажки слова товарища Сталина. Я верила, есть Москва, есть Кремль. Может быть, мне морально было легче тогда, чем тем же Ирме или Гассе, или Гесслеру...

VIII.

...Открылась брама. Появились Крамер, Таубер, Клейн, Гесслер. К ним, мелькая икрами, обтянутыми чулками-паутинкой, направилась Грезе.

Присутствие Клейна нисколько не означало, что в данном случае в какой бы то ни было мере пригодятся невеликие познания этого худого, с втянутыми щеками и кабаньей щетиной на голове «доктора». Правда, справедливости ради, не следует умолчать о том, что Клейн занимался научными опытами над близнецами. Два подопытных близнеца, дети заключенной матери, как два кролика, подвергались различным исследованиям. Второй экземпляр ребенка нужен был Клейну, как эталон. Клейн проводил свои изуверские опыты над близнецами так же, как его коллега Вебер, использовал женщин для вивисекции, Шуман использовал молодых гречанок для экспериментов по стерилизации, Верст производил опыты над пятидесятилетними женщинами в поисках средств против рака.

Крамер производил селекцию по-своему. Если Таубер определял «в камни» на глазок («ком хер»), то Крамер обязательно заставлял раздеваться. Заключенные раздевались по команде эсэсманок, и затем каждая женщина проходила перед Крамером голая, держа в вытянутых над головой руках свое платье и обувь. Возле Крамера женщина должна была остановиться и повернуться по кругу. Кивок головы и еле заметное движение хлыста лагерфюрера решали судьбу несчастных.

Когда подошла очередь матери с двумя дочками, Ирма наклонилась к Крамеру, шепнула что-то. Хлыст лагерфюрера сделал движение, и девочку толкнули к группе отобранных женщин. Мать упала к ногам Крамера, просила его взять и ее и вторую девочку «в огонь». Эсзсманки оттащили женщину в сторону, а Таубер со всего маху ударил ее в лицо носком сапога. Селекция продолжалась.

Какое чувство должны были испытывать наши девушки, проходя голыми перед мерзавцами в эсэсовской форме. Здесь оскорблялось достоинство женщины. Можно ли подумать, что эти немцы, «хранители третьего рейха», как оно называли себя, тоже имеют матерей, имеют жен, детей, невест и любимых...

Я видел потом Крамера, Гесслера, Клейна, Грезе, Форстер и остальных пойманных англичанами эсэсовцев под конвоем военной полиции на пепелище концлагеря Берген-Бельзен. Я следил внимательно с пристрастием за каждым движением этих изловленных чудовищ, за выражением их лиц. Ведь они пришли на места, где их стараниями было уничтожено несколько десятков тысяч человек, где еще тянуло трупным запахом от рвов, где разыгралось столько человеческих трагедий. Мне хотелось найти в их лицах хотя бы тень раскаяния, испуга, тревоги, тень обычного, человеческого.

И вот, я не увидел ни тени раскаяния на этих тупых, озлобленных лицах. Мало того, Крамер с наслаждением вдыхал трупный воздух и улыбался, озирая свое страшное хозяйство...

Итак, генеральный аппель продолжался. Крамер поторапливал. Отобранные женщины были окружены эсэсманками. Здесь же стоял мотоцикл Борман. Старушка разгуливала, заложив руки за спину. В тот момент она удивительно была похожа на Геббельса. Это сходство, кстати, сохранилось и сейчас, на процессе.

Крамеру показалось, что селекция вы явила мало пригодных для огненного крещения. Он что-то сказал Гесслеру. Этот пожилой, сутулый человек подобострастно поклонился и отдал приказания. В ворота прикатили большое бревно. Крамер и его спутники перекочевали ближе к воротам. Голых женщин заставили прыгать через бревно. Женщины бежали в колоннах, под свистки, удары палок и улюлюканье. Тех, кто не сумел перепрыгнуть, тех, кто падал при беге, или падал, уже перепрыгнув бревно, отбирали «в камин». Иногда Таубер замечал, что женщина, перепрыгнув бревно, бежит к бараку с сияющим лицом. Таубер делал подножку. Женщина падала, и ее оттаскивали в группу для сожжения.

Женщины, собранные в блок № 25, кричали, сходили с ума, пытались выброситься в окна. Тяжелый дым заволакивал лагерь. Усиленно работали печи после генерального аппеля. Женщины смертного блока ожидали очереди по нескольку суток. Крики не прекращались. Принесенный им суп выбрасывался в лицо эсэсовцам. Строптивых сжигали живьем.

Оставленных женщин повели работать на огороды. Красное зарево стояло над лагерем. От крематориев на поля подвозили теплый пепел для удобрения, насыпанный в прослоенные бумажные мешки емкостью в двадцать килограммов. Пепел рассеивался таким образом: на шею женщины, работавшей на огороде, надевали лоток, закрепленный на лямках. Из лотка пепел разбрасывался руками. Валя, когда-то решившая стать агрономом, разбрасывала руками теплый пепел сгоревших людей, может быть, ее подруг, еще недавно топтавших ей свои мечты, веривших во что-то лучшее, веривших в избавление.

— Это было самое страшное мое испытание. Это был удар в сердце, — сказала Валя, — тогда они у меня уничтожили смех..,

IX.

Ночами заключенные тихо разговаривали друг с другом. За всеми разговорами следили «капо», так называли заключенных, добровольно перешедших на должности низшей лагерной администрации. В блоке № 18, куда перевели Валю и Тамару, «капо» была польская немка Гертруда, или Труда, как называли ее заключенные. Труда очень быстро усвоила принципы лагерной администрации. Не имея особых прав, она пользовалась своим положением старшей, чтобы обвешивать,, обделять заключенных. Ничтожное количество выдаваемого маргарина и хлеба она присваивала. К Труде в ее комнату повадился блокфюрер, немец, эсэсовец. Первая возмутилась наведением Труды Тамара. Она хотела с ней объясниться по-человечески.

Труда оттолкнула Тамару.

— Иди, иди к чёрту. Хочешь «в камин»?

Возмущенная Тамара крикнула ей: — Ты живешь с эсэсманом! Какой позор!

Труда ничего не ответила Тамаре и тихо вышла из блока.

Через полчаса пришли Таубер и Гесслер.

Тамара стояла перед ними в рубище, в обуви-колодках. Глаза ее горели. «Какая она была тогда гордая и красивая», — вспоминает Валя.

— Ты видела того, кто приходил к Труде? — спросил Гесслер.

— Видела.

— И ты можешь указать его?

— Могу.

— Пойдем.

— Тамара! Вернись! Не ходи! — К ней бросилась Валя, почуяв недоброе в топе голоса «папаши» Гесслера.

— Нет, я пойду, — сказала Тамара.

Они ушли, и больше Тамара не вернулась. Выскочившая за ней Валя видела, как Таубер и Гесслер приблизились к тому блоку, где работал любовник Труды. Гесслер вызвал блокфюрера. Тамара подняла руку и, указывая на него, сказала: «Вот он. Он ходит к Труде». Тогда к ней приблизился осторожными шагами Гесслер, вынул пистолет и наотмашь, двумя ударами рукоятки проломил ей голову...

X.

Так была убита Геселером советская гордая девушка Тамара Ермаченко. Понятно чувство многих узников концлагерей, требующих решительного суда над преступниками. Понятно поведение Вали Кутиловой, просившей послать ее свидетелем на Люнебургский процесс. Еще свежи раны сердца, еще не вернулась уничтоженная крамероподобными мерзавцами улыбка на лицах страдалиц.

Четыре тысячи с лишним освобождены только из Бельзенского лагеря наших советских граждан. Многие тысячи наших граждан погибли только в концлагере Берген-Бельзен.

Кровь их зовет к отмщенью. Поэтому естественно чувство советских людей, требующих справедливого возмездия палачам, бежавшим от Красной Армии в Бельзен.

Тяжело писать о нечеловеческих страданиях узников фашистских людоедов. Более важные задачи может найти сейчас перо советского писателя. Пусто не упрекнет меня в этом читатель. Пусть не упрекнет меня мать Тамары Ермаченко в том, что я рассказал трагическую историю гибели ее хорошей дочери.

Наш высокий дух, наши страдания и муки, наша несгибаемая воля спасли человечество.

Пусто появится улыбка на лице Вали Кутиловой, пусть разгладится складка скорби, на ее высоком лбу.

Крамеры и Грезе, как черви, копошатся пока еще в своем зловонном прошлом.

Но скоро они будут раздавлены.

Возмездие пришло! Человечество должно быстрее освободиться от гитлеровской нечисти и вымыть руки.