Председатель: Доктор Симерс, трибунал хотел бы конкретно знать, что означает ваше письмо, которое он получил от вас, относящееся к следующим документам, которые как говорит письмо отозвали. Что я хочу знать, это означает, что их не нужно переводить? Позвольте мне прочитать вам номера: 18, 19, 48, 53, 76, 80, 81, 82, 86 и 101. Итак, ваше письмо означает, что эти документы не следует переводить?

Симерс: Нет, ваша светлость, это означает, что британская делегация вчерашним утром проинформировала меня о том, что возражения этим документам со стороны британской делегации отозваны.

Председатель: Понятно.

Симерс: Я написал письмо 30 апреля, вечером, после беседы с сэром Дэвидом. На следующее утро мне сообщили…

Председатель: Нас это не волнует. Вы говорите, что их возражений больше не существует. Если они согласны с этим, пусть будет так.

Максвелл-Файф: Милорд, видимо здесь кажется есть некоторое недопонимание о трёх из них, номера 80, 101 и 76. Остальным не возражали.

Председатель: Да.

Максвелл-Файф: Милорд, по 76, кажется есть кое-какое недопонимание между мной и доктором Симерсом. Я понял, что он не хотел настаивать на юридическом докладе по инциденту «Altmark», и я думаю, что доктор Симерс подумал, что я не настаивал. Однако, я думал, что доктор Симерс отозвал это.

Председатель: Да. Что же, тогда, вы так же возражаете этому?

Максвелл-Файф: Я также возражаю этому, если это не отозвали, милорд. Однако, остальному указанному в списке вашей светлости – это номера 18, 19, 48, 53, 81, 82 и 86 – нет возражения.

Председатель: Да.

Симерс: Относительно документа 76, я согласен с сэром Дэвидом. Номер 76 можно исключить, что касается меня.

Председатель: Очень хорошо. Это всё, что я хотел знать.

Симерс: Номер 80 о котором я подробно говорил с британской делегацией…

Председатель: Вам не нужно рассказывать мне об этом.

Симерс: Я полагал, что не будет возражения. Я бы хотел попросить, чтобы это в любом случае допустили.

Председатель: Да, правильно. Для того, чтобы отдел переводов получил это как можно скорее, трибунал решил об этих документах и единственный вопрос о котором он решил это то, чтобы их перевели. О вопросе их допустимости будет решено после их перевода, и я рассмотрю их по категориям возражений в меморандуме сэра Дэвида.

В категории А, первой категории, номер 66 будет допущен. Номер 76, как сейчас сказал доктор Симерс, уходит. Номера 101-106 допускаются, в остальном в А отказано. По поводу B, допущены следующие документы: номера 39, 63, 64, 99 и 100. И, конечно, номера 102-107, которые допущены как А. Остальное не допущено.

Категория С: допущено следующее: номера 38, 50, 55 и 58. Остальное не допущено.

Категория D: допущено следующее: номера 29, 56, 57, 60 и 62.

Категория Е: допущено следующее: номера 31, 32, 36, 37, 39, 41 и конечно 99 и 101, которые уже допустили.

В последней категории, категории F у трибунала имеются очень большие сомнения в относимости к делу любого документа из данной категории, но он хочет, чтобы все их перевели за исключением документа 73.

Гриффит-Джонс: Милорд, меня интересует позволит ли мне трибунал назвать номера документов из дополнительных фрагментов из «Der Sturmer», которые предъявили в перекрёстном допросе Штрайхера. Номера можно представить в удобное время.

Председатель: Номера экземпляров?

Гриффит-Джонс: Да.

Председатель: Вы имеете в виду зачитать их?

Гриффит-Джонс: С разрешения трибунала, я предлагаю вручить эту схему, которая представляет собой каталог или индекс двух сшивок, которые есть у трибунала – сшивка А и сшивка B – и я предложил представить данную схему как номер экземпляра, который станет GB-450, (документ номер D-833), и если трибунал согласен, это избавит от оглашения номеров.

Председатель: Да.

Гриффит-Джонс: Есть ещё одна просьба. Был приобщен подлинник газеты «Israelitisches Wochenblatt», или приобщается. Эти тома я позаимствовал из библиотеки, и я хотел попросить разрешения трибунала сфотографировать содержание и заменить для секретариата трибунала фотокопиями и затем вернуть подлиннки.

Председатель: Не видится возражения этому.

Гриффит-Джонс: Я крайне обязан.

Председатель: Доктор Маркс, у вас имеется этому возражение?

Маркс: Нет, господин председатель, у меня нет этому возражения. Я оставляю право представить некоторые контрдокументы при необходимости. Но презентация этих документов соответствует тому, что сказал полковник Гриффит-Джонс в ходе процесса – если их представили…

Председатель: У вас есть копия этого документа, этого экземпляра.

Маркс: Да.

Председатель: Я спрашиваю есть ли у вас какие-нибудь возражения возврату подлинника еврейской газеты…

Маркс: Нет.

Председатель: …после фотографирования.

Маркс: Нет, я не имею этому никакого возражения.

Председатель: Спасибо.

Гриффит-Джонс: Премного обязан.

Председатель: Итак, доктор Дикс?

Дикс: Доктор Шахт, мне кажется, вам всё же нужно дополнить ваш ответ на вопрос поставленный мной вчера. Я представил вам положение о том, что разные меморандумы, письма, и т. д. от вас Гитлеру были наполнены национал–социалистической фразеологией. Я попросил вас разобраться с письмами и меморандумами с даты захвата власти до вашего последующего перехода в оппозицию. Однако, обвинение, особенно в устной презентации обвинений, как я это помню, ссылалось, по крайней мере, на одно письмо, которое вы адресовали Гитлеру до захвата власти в ноябре 1932, и здесь в материалах ещё одно письмо похожего содержания от августа 1932. Я думаю, вы должны заявить о своей позиции в отношении этих двух писем, дополнив ваш ответ на мой вопрос.

Шахт: Я вчера уже объяснял вам, что до решающего голосования июля 1932, я никоим образом не вмешивался в развитие национал–социалистического движения, но оставался совершенно в стороне от него. После того как движение добилось подавляющего успеха в июле 1932, о чём я говорил вчера, я очень четко предвидел развитие, которое теперь произойдет. Согласно принципам демократической политической концепции была лишь одна возможность, а именно, что лидер этой подавляюще крупной партии теперь должен сформировать новое правительство. Я сразу отвергал иную теоретическую возможность военного правительства и возможную гражданскую войну, так как это было невозможным и несовместимым с моими принципами.

Таким образом, после того как я осознал эти факты, я всячески стремился получить влияние на Гитлера и его движение, и два письма, которые вы сейчас назвали, были написаны в таком духе.

Дикс: Что вы знали о его планах против Австрии?

Шахт: Я никогда ничего не знал о планах против Австрии. Я не знал о подробностях плана Гитлера для Австрии. Я только знал – как и большинство всех немцев – что он выступал за аншлюс Австрии к Германии.

Дикс: Что вы знали о его планах против Чехословакии?

Шахт: Я ничего не знал о его планах против Чехословакии до момента Мюнхенской конференции.

Дикс: Вы, после Мюнхенской конференции, то есть, после мирного, настолько мирного урегулирования судетского вопроса, слышали замечание Гитлера о Мюнхене, которое было важным для вашего последующего личного отношения к Гитлеру? Вы расскажите трибуналу о замечании которое услышали?

Шахт: Могу я сначала сказать, что по моим тогдашним сведениям, Гитлеру уступили в Мюнхене, больше чем он даже ожидал. По моей информации – и я высказал это тогда также в разговоре с послом Буллитом – целью Гитлера было добиться автономии для немцев в Чехословакии. В Мюнхене союзники преподнесли ему передачу судетско–немецких территорий на серебряном блюдце. Конечно, я полагал, что теперь амбиции Гитлера будут более чем удовлетворены, и я могу лишь сказать, что я был удивлен и шокирован, когда спустя несколько дней после Мюнхена я встретил Гитлера. Тогда у меня не произошло с ним дальнейшего разговора, но я встретил его в окружении, по большей части эсэсовцев, и из разговора между ним и эсэсовцами я уловил замечание: «Эти ребята украли у меня вступление в Прагу». То есть сделали это невозможным.

Видимо он не был удовлетворен огромным успехом, которого он достиг во внешней политике, но я упоминал, когда я говорил об этом вчера, факт который я предположил из этого замечания, что ему недоставало славы и роскошной постановки.

Дикс: И какими были ваши чувства в вашем общеполитическом отношении к Гитлеру после Мюнхена?

Шахт: Несмотря на внешнеполитический успех, я очень глубоко сожалел, и так же делали мои близкие друзья, о том, что этим вмешательством со стороны союзных держав, наша попытка устранить режим Гитлера была разрушена на долгое время – в то время мы не знали, что случиться в будущем – но, естественно, в тот момент нам пришлось с этим смириться.

Дикс: Что вы знали о планах Гитлера против Мемеля?

Шахт: Я ничего не знал и никогда не слышал об этом. Насколько я знаю, я узнал об аннексии Мемеля Германией во время своего путешествия по Индии, которое тогда уже началось.

Дикс: И поскольку вы находились тогда в Индии, вы, конечно, ничего не слышали о переговорах, и т. д., которые предшествовали нападению на Польшу?

Шахт: У меня не было никаких сведений об этом и поэтому я также ничего не знал о майской встрече 1939, которую несколько раз обсуждали. В начале марта я покинул Берлин и затем некоторое время оставался в Швейцарии, в конце марта через Геную я начал визит в Индию, и также я ничего не знал обо всём деле с Гахой352, то есть о создании Протектората в Чехословакии, ни о Мемеле, ни о Польше, поскольку я не возвратился из путешествия по Индии до начала августа.

Дикс: Были предприняты вторжения в Бельгию, Голландию, Норвегию и Данию. Вы одобряли эти меры и акции?

Шахт: Ни при каких обстоятельствах.

Дикс: Вы когда–нибудь могли как–нибудь выразить это неодобрение и как?

Шахт: Перед вторжением в Бельгию я посетил по приглашению начальника генерального штаба, Гальдера, генерал–квартирмейстера, тогда полковника, позже генерала Вагнера353, который после краха совершил самоубийство. Он проинформировал меня о намечавшемся вторжении в Бельгию. Я был шокирован и ответил тогда: «Если вы тоже хотите совершить это безумство, тогда вам ничем не помочь».

Председатель: Какое время?

Шахт: Перед походом в Бельгию. Когда именно я не могу сказать. Может быть уже в ноябре 1939. Может быть в апреле 1940. Я уже не знаю точно, когда это было.

Дикс: Даже если вы не одобряли эту акцию, Германия в конце концов вела борьбу не на жизнь, а на смерть. Это не заставило вас предоставить своё активное содействие в её распоряжение, поскольку вы всё еще являлись министром без портфеля, хотя вы больше и не имели особой должности?

Шахт: Я этого не сделал.

Дикс: Вас кто–нибудь просил об этом?

Шахт: Визит к генерал–квартирмейстеру Вагнеру, который я только что упомянул, по приглашению начальника генерального штаба Гальдера, был с намерением убедить меня действовать в интересах Германии и ожидаемой оккупации Бельгии. Я должен был надзирать и руководить валютными, финансовыми и банковскими вопросами в Бельгии. Я прямо отказался. Позже ко мне снова обратился тогдашний военный губернатор Бельгии, генерал фон Фалькенхаузен, за советом по бельгийской финансовой администрации. Я снова отказался давать совет и не сделал никаких заявлений и не принял в этом никакого участия.

Дикс: Когда вы впервые…

Шахт: Я могу, вероятно, привести ещё один пример, когда ко мне обратились. Однажды, вскоре после втягивания Америки в войну, я получил просьбу от газеты, публикуемой Геббельсом о том, что, с учетом моих знаний об американских условиях, я должен написать статью в «Das Reich354», уверяющую немецкий народ в том, что военный потенциал Соединенных Штатов не следует преувеличивать. Я отказался написать такую статью именно по той причине, что я очень хорошо знал об американских условиях, и моё заявление было бы прямо противоположным. И таким образом в этом примере я тоже отказался.

Дикс: Когда вы впервые услышали о встрече, которую мы здесь просто называем встречей Хоссбаха, или встречей касающейся протокола Хоссбаха355?

Шахт: К своему большому удивлению, я был проинформирован об этой встрече 20 октября 1945, здесь в своей камере, и был чрезвычайно изумлен, что в течение всех предыдущих допросов меня никогда не спрашивали об этом протоколе, потому что из него четко видно, что правительство Рейха не следовало информировать о намерениях Гитлера по войне и таким образом не могло ничего об этом знать.

Дикс: Вы принимали участие в похожих совещаниях, которые были приготовлениями к нападениям, к примеру, встрече ноября 1940 на которой обсуждалось нападение на Россию? Я не желаю недопонимания – документ Шпеера, о котором вы вчера говорили, обсуждал нападение, которым согласно Гитлеру угрожала Россия. Я сейчас говорю об обсуждениях, на которых предметом было нападение на Россию.

Шахт: Страх нападения России датируется осенью 1936 и, следовательно, не имел никакого отношения к войне. Я никогда не принимал участия, ни в одном совещании, которое указывало на намерения к войне, соответственно и на совещании о намерении напасть на Россию, и никогда ничего об этом не слышал.

Дикс: То же самое относится к встрече в мае 1941?

Шахт: Сейчас, я не знаю, что это за встреча, но я никоим образом не участвовал ни в какой встрече в мае 1941, так как за весь период, когда я был министром без портфеля, я никогда не принимал участия ни в одном официальном совещании.

Дикс: Значит вы также не получали никакой информации о конференциях с японским министром иностранных дел Мацуокой356 в Берлине?

Шахт: Я не имел ни малейших сведений о конференции Мацуоки за исключением, того, что вероятно говорили по радио и в прессе.

Дикс: Каким-то образом было сделано упоминание о том, что вы один раз предоставили 200 000 марок для нацистской пропаганды в Австрии. В этом есть какая–либо правда?

Шахт: У меня нет ни малейших сведений об этом.

Дикс: Теперь мы переходим к вашей отставке с президента Рейхсбанка. Как вы слышали, обвинение утверждает, что вы, наконец привели к своей отставке с целью избежать финансовой ответственности. Я прошу вас ответить на это обвинение и рассказать трибуналу кратко, но исчерпывающе о причинах и тактических соображениях приведших к отставке вашей и ваших помощников. Они видны здесь в меморандуме дирекции Рейхсбанка, который рассматривали несколько раз.

Шахт: Я хочу разделить вопрос на две части: первый вопрос, пытался ли я избавить себя от должности президента Рейхсбанка. Мой ответ на этот вопрос самое категорическое «да». Так как с середины 1938, мы в Рейхсбанке всегда считали, что если не будет изменения политики, мы не хотели продолжать находится в должности, потому что – и это приводит меня ко второй части вопроса – мы не хотели принимать ответственность, которую от нас предполагали нести.

За всё, что мы ранее сделали ради оборонительного перевооружения с целью достичь равных прав для Германии в международной политике, мы с радостью приняли ответственность, и мы признаём её перед историей и трибуналом. Но ответственность за продолжавшееся перевооружение, которое само по себе несло серьезную потенциальную опасность войны или целью которого когда–либо будет военная направленность – такую ответственность никто из нас не хотел принимать. Соответственно, когда стало ясно, что Гитлер работал в направлении дальнейшего увеличения перевооружения – и я говорил об этом вчера в связи с разговором от 2 января 1939, когда мы стали осведомлены об этом, мы написали меморандум, который открыто цитировали и находится в руках этого трибунала в качестве экземпляра. Это четко указывает на то, что мы возражали любому дальнейшему росту государственных расходов и не приняли бы ответственность за это. Из этого Гитлер понял, что он ни при каких–обстоятельствах не сможет использовать Рейхсбанк при существующей дирекции и президенте для каких–либо дальнейших финансовых целей. Таким образом, осталась лишь одна альтернатива, заменить дирекцию, потому что без Рейхсбанка он не мог продолжать. И ему пришлось предпринять второй шаг, он вынужден был изменить закон о Рейхсбанке. То есть, нужно было положить конец независимости Рейхсбанка от правительственных распоряжений. Поначалу он сделал это секретным законом – у нас появились такие вещи – 19 или 20 января 1939. Этот закон был опубликован только 6 месяцев спустя. Этот закон отменял независимость Рейхсбанка и президент Рейхсбанка становился просто кассиром для кредитных нужд Рейха, то есть, Гитлера.

Дирекция Рейхсбанка не хотела продолжать такую линию развития. Таким образом, 20 января президент Рейхсбанка, вице–президент и главный финансовый эксперт, директор Рейхсбанка Хельсе, были уволены, три остальных члена дирекции Рейхсбанка, гехаймрат Фоке357, директор Эрхард и директор Блессинг358 настойчиво добивались своей отставки из дирекции Рейхсбанка, пока этого им не позволили. Два других члена дирекции Рейхсбанка, директор Пуль, чье имя уже упоминалось, и восьмой директор, директор Пётшманн, остались в дирекции даже в новых условиях. Единственные в дирекции, они оба были членами партии, и следовательно не могли просто уйти.

Дикс: Одно из обвинений, которое выдвинуто обвинением касается ваших причин написать меморандум, то есть, избежать финансовой ответственности. Второе обвинение в том, что в меморандуме ни слова не сказано об ограничении вооружений, но что он рассматривал по сути обращение с вопросов валюты, финансово-технические вопросы и экономические соображения и что, следовательно, доктор Шахт, был тем кто как директор банка заботился о валюте, нежели противником перевооружения, который заставил выслушать себя этим меморандумом.

Необходимо, чтобы как соавтор меморандума – как его основной автор – вы заявили о своей позиции относительно такой инкриминирующей интерпретации меморандума.

Шахт: Ещё раньше я здесь говорил о том, что каждое возражение, которое я заявлял и вынужден был заявлять Гитлеру – и это относится не только лично ко мне, но и ко всем остальным министрам – можно было заявить с аргументацией, вытекающей из особенностей руководимого ведомства.

Скажи я Гитлеру: «Я больше не дам вам денег, потому что вы намерены вести войну», я не имел бы удовольствия вести с вами здесь эту оживлённую беседу. Тогда бы я мог проконсультироваться со священником, и это было бы весьма односторонним делом, потому что я бы тихо лежал в могиле, а священник произносил бы монолог.

Дикс: Данный меморандум разумеется очень важен, и, поэтому, нам нужно ненадолго на этом задержаться. Суммируя – и пожалуйста, проверьте меня – мне кажется, я могу выразить ваши взгляды таким образом: этот меморандум содержал в конце требования, как то дальнейшие средства увеличения фондов от роста налогообложения или же использования биржевого рынка – обе невозможные. Налогообложение больше нельзя было увеличивать. Фондовый рынок только что безуспешно попытался получить кредит.

Если бы эти действительно невозможные требования были удовлетворены, Рейхсбанк имел бы гарантии, что никакие дальнейшие фонды не будут использованы ради той или иной формы перевооружения. Такого успеха не следовало ожидать, скорее вы могли ожидать своего увольнения. Мой краткий, но исчерпывающий обзор правильно выражает ваши взгляды?

Шахт: Всё это письмо было составлено таким образом, что существовало только два возможных ответа на него, либо изменение финансовой политики – и это означало прекращение перевооружения, что означало бы полное изменение политики Гитлера – или же увольнение президента Рейхсбанка, и это случилось. Мы ожидали этого, потому что тогда я больше не верил в то, что Гитлер полностью изменит свою политику.

Дикс: Таким образом, обвинение, право, говоря, что ваша миссия закончилась с вашим увольнением.

Шахт: Сам Гитлер разумеется подтвердил это и в письме об увольнении, об этом прямо сказано. Мы слышали из показаний господина Ламмерса в этом суде, что Гитлер своей рукой написал дополнение к этому письму о том, что моё имя останется связанным с первым этапом перевооружения. Второй этап перевооружения я отверг, и Гитлер очень ясно это понял, потому что, когда он получил это письмо из Рейхсбанка, он сказал присутствующим: «Это заговор».

Дикс: Откуда вам это известно?

Шахт: Свидетель Фоке, который надеюсь, появится в этом суде, покажет об этом.

Дикс: Кроме того, обвинение утверждало о том, что ваш уход с политической сцены нельзя приписывать вашей политике оппозиции войне, а разногласиям с Германом Герингом о власти и звании. Как таковое, это обвинение кажется мне уже опровергнутым заявлениями Геринга и Ламмерса сделанными до сих пор. Мы не желаем повторяться. Я просто хочу спросить есть ли у вас, что добавить к заявлениям, сделанным по этому предмету Герингом и Ламмерсом, или не согласиться с ними.

Шахт: В своей устной презентации обвинитель сказал о том, во всём материале, который он изучил, он не смог найти ни одного доказательства моей оппозиции политике войны. На это я могу только сказать: если кто-то в связи с близорукостью не видит дерева на равнине, это конечно не подтверждение того, что там нет дерева.

Дикс: Вы слышали от обвинения о том, что вы обвиняетесь в пребывании в кабинете в качестве рейхсминистра без портфеля. Вчера это также было причиной недопонимания. Я просто хотел выразить вчера, что вы ушли в отставку в качестве действующего министра и главы ведомства, что вы ушли в отставку с министра экономики, и его светлость верно указал, на то, что конечно вы оставались министром без портфеля, то есть без специальной сферы деятельности до января 1943. В этом вас обвиняют. Что заставило вас оставаться рейхсминистром без портфеля? Почему вы это сделали? У вас имелись какие–нибудь особые финансовые причины? Простите за такое упоминание, но в судебном обзоре, на странице 5, вам вменяется такой мотив.

Шахт: Я уже непрерывно здесь объяснял, что моё освобождение с должности министра экономики столкнулось с множеством трудностей, и вы также представили несколько письменных показаний подтверждающих данный факт.

Гитлер ни при каких обстоятельствах, не хотел, чтобы становилось известным, что разрыв или нечто большее, чем разница во мнениях происходила между ним и одним из его помощников. Когда он, наконец, одобрил моё освобождение, он поставил условие о том, что номинально я должен оставаться министром без портфеля.

Относительно второго обвинения, оно настолько же недостойно насколько ошибочно. В Германии существовал закон, по которому если лицо занимало две общественных должности ему могли платить только за одну. Поскольку я был дополнительно президентом Рейхсбанка, я постоянно получал свой доход в Рейхсбанке, сначала содержание, а позже пенсию таким образом как министр я вообще не имел никакого содержания.

Дикс: Затем вы, в течение всего периода вашей должности рейхсминистра без портфеля, выполняли какие–либо на этой должности? Вы принимали какое–нибудь участие в важных решениях кабинета, вы принимали участие в обсуждениях – короче, министр без портфеля был маскарадным майором или занимал существенное положение?

Шахт: Я уже снова и снова подчеркивал в этом суде – и я могу лишь повторить это снова – что после ухода из Рейхсбанка у меня не было ни одной официальной дискуссии, я не принял участия ни в одном министерском или официальном совещании и к сожалению для меня, невозможно было вынести ни один вопрос для дискуссии, так как я не имел никакой фактической основы или предлога для такой возможности, по той самой причине, что я не имел никакой конкретной особой области управления. Мне кажется, что я был единственным министром без портфеля – было еще несколько других – кто вообще никак не действовал. Насколько я знаю, Зейсс–Инкварт несомненно был министром без портфеля, он имел свою администрацию в Голландии. Франк был министром без портфеля и имел администрацию в Польше. Ширах – я не знаю, был ли он министром без портфеля, я думаю это однажды упоминали, но не знаю правильно ли это - у него была австрийская администрация в Вене. Больше я не имел никакого отношения к государственному управлению или каким–нибудь иным образом к государству или партии.

Дикс: Что насчет обычного порядка дел? Вероятно, были какие–нибудь циркуляры направляемые Ламмерсом согласно которым вы действовали?

Шахт: В целом – и я думаю это понятно после того, что я здесь заявил – я внимательно следил за любой возможностью как-нибудь вмешаться, но я помню и заявляю с абсолютной точностью, что в течение всего времени до краха я получил всего три официальных меморандума. Многочисленные приглашения на государственные похороны и похожие общественно–государственные функции не нужно называть здесь как официальные сообщения. По таким поводам я тоже не участвовал. Однако, эти три примера интересны. Первый раз это было письмо от Гитлера – извините, от Гиммлера – циркуляр или запрос, или законопроект предлагался Гиммлером, который намеревался передать судебную юрисдикцию по так называемым асоциальным элементам населения полиции, или даже Гестапо, то есть, основной принцип отправления правосудия отделение функций обвинения и суда…

Дикс: Что же, это известно, доктор Шахт. Вы можете полагать, что это известно.

Шахт: Относительно этого вопроса, я немедленно согласился в копии письма, которое рейхсминистр Франк направил мне, в котором он занял позицию против такого основного нарушения правовых принципов, и законопроект не стал законом. На самом деле это было весьма достойным сожаления, потому что я твердо убежден в том, что я сам был в точности антиобщественным элементом в смысле Гиммлера.

Вторым примером было письмо, касательно каких-то дискуссий о государственном имуществе в Югославии, после нашей оккупации Югославии. Я ответил, что поскольку я не принимал участия в предварительных обсуждениях проекта закона, то на меня нельзя рассчитывать в данном вопросе.

Наконец, третий инцидент – и это самое важное – случился в ноябре 1942. Видимо по ошибке при рассылке мне поступил законопроект рейхсминистра авиации, который содержал предложение забирать пятнадцати- и шестнадцатилетних учеников из средней школы призывая их на военную службу в противовоздушной обороне, так называемой противовоздушной службе. Я ответил на это письмо из–за представившейся для меня возможности заявить о своём мнении о военной обстановке в длинном подробном ответе, который я направил Герингу.

Дикс: От третьего ноября?

Шахт: Это письмо от 30 ноября, которое второго декабря, как мне кажется, мой секретарь лично вручил адъютанту Геринга в закрытом конверте, с просьбой, чтобы он сам его вскрыл.

Дикс: Секундочку, доктор Шахт.

[Обращаясь к подсудимому]

Это письмо уже представлено под документальным номером PS-3700 обвинением, но оно также в нашей документальной книге под регистрационным номером 23, страница 66 английского текста и страница 59 немецкого текста. Если бы нас не поджимало время, я был бы крайне благодарен, если бы смог полностью зачитать письмо. Это очень правильное письмо. Однако, я хочу принять во внимание время и просто прошу вас, доктор Шахт, кратко заявить о своём мнении по его содержанию.

Председатель: Трибунал прочитает письмо. Вам нет необходимости зачитывать его, не так ли?

Дикс: Очень хорошо. Что же, тогда, он совсем коротко выскажется о письме до перерыва или вы не желаете о чём-то дальше говорить?

Шахт: Да. Я хочу сказать в связи с этим, если это разрешено, что по моим сведениям это письмо уже зачитывал здесь американский главный обвинитель, то есть…

Шахт: Читал?

Шахт: Или упоминал, или, по крайней мере, читал наиболее важные положения. Я думаю достаточно, если вы представите письмо суду в качестве доказательства.

Дикс: Да, это сделано.

Итак, это составило всю вашу деятельность в качестве рейхсминистра без портфеля?

Шахт: Да, на этом она закончилась.

Дикс: Следовательно если бы кто–то хотел определить ваше положение одним словом, он бы сказал, о своего рода отставном майоре (Charaktermajor).

Шахт: Я не знаю, что такое «Charaktermajor», в любом случае, я никогда не был майором, но у меня всегда был характер.

Дикс: Но, доктор Шахт, это историческое замечание о власти, переданной кайзером Вильгельмом Первом359 как немецким императором Бисмарку.

Председатель: Я думаю сейчас подходящее время прерваться.

Дикс: Доктор Шахт, мы говорили о письме Геринга, датированном 30 ноября 1942. Это письмо имело какие–нибудь последствия?

Шахт: Да, письмо имело очень значительные последствия. Результат заключался в том, что 22 января я, наконец, получил своё долгожданное освобождение с поста номинального министра без портфеля. Причина, приведшая к этому, была менее радостной. Мне кажется письмо уже в материалах трибунала. Это письмо, приложенное к официальному документу об освобождении от Ламмерса.

Дикс: Да, очень хорошо. Мы ставили этот вопрос во время заслушивания Ламмерса.

Шахт: Да. Но я лишь хочу сослаться на заявление, которое гласит: «… в виду вашего общего поведения в нынешней судьбоносной борьбе немецкой нации…» - таким было моё отношение в целом.

Дикс: Уважаемый суд, это номер 26 из документальной книги. Это на странице 76 английского текста и на странице 69 немецкого текста.

[Обращаясь к подсудимому]

Пожалуйста, продолжайте.

Шахт: Следовательно, всё моё отношение в течение этой войны привело к моему увольнению, и письмо об отставке также содержало заявление о том, что я буду уволен в настоящее время. Согласно заявлению Ламмерса, как мы услышали, это выражение «в настоящее время» было включено в письмо, также по инициативе фюрера. Я четко понял такую формулировку, когда получил письмо.

Два дня спустя, меня исключили из прусского государственного совета членом которого я был – органа, между прочим, который не собирался по крайней мере 8 лет. В любом случае, я не бывал не заседаниях. Вероятно, так было 6 лет, я не знаю. Текст решения сообщил мне председатель этого государственного совета, Герман Геринг, и из–за его почти забавного содержания, я всё еще вспоминаю его очень четко. Он заявлял:

«Мой ответ на ваше пораженческое письмо подрывающее силу сопротивления немецкого народа это ваше исключение из прусского государственного совета».

Я говорю, что оно было забавным, потому что моё запечатанное письмо написанное Герингу никак не могло потрясти силу сопротивления немецкого народа. Дальнейшим результатом было, что партийный руководитель Борман потребовал от меня вернуть золотой партийный значок, и я сразу же это сделал. После этого за мной в особенности внимательно следило Гестапо. Я освободил свою резиденцию в Берлине немедленно, за 24 часа, и весь день шпионы Гестапо следовали за мной по Берлину пешком и на машине. Затем я тихо удалился в своё поместье в деревне.

Дикс: Итак, поскольку судебный обзор назвал материальное и денежное причинами решений, которые вы принимали, мне кажется оправданным и необходимым спросить вас, каким было состояние вашего имущества и ваших доходов после 1933? В своём ответе, пожалуйста, примите во внимание, что поразительно то, что в 1942 ваш доход возрос.

Шахт: Несколько месяцев назад, видимо с одобрения военного правительства, здесь в прессе появился список жалований, которые получали партийные руководители и министры в Германии, и в связи с этим, их доходы и имущество. Я также находился в списке, не в «пожалованиях», но было сказано о том, что в 1942 я имел необычайно высокий доход. Этот список неправильный, поскольку указана общая цифра, и не принят во внимание тот факт, что военный налог на доходы позже был вычтен из этого. Когда составлялся список с налогом пока не определились, таким образом следует исключить 80 процентов из суммы которая здесь приводится. Тогда доход уже никак не будет поразительным. В отношении моего имущества, список показывает, что за период в 10 лет оно вряд ли изменилось, и я хочу особо подчеркнуть, что за последние 20 лет моё имущество оставалось приблизительно таким же и не увеличивалось.

Дикс: Если я правильно помню, вы в определенное время снизили своё содержание как президента Рейхсбанка по собственной инициативе?

Шахт: Когда, по предложению Гитлера, президент Гинденбург в марте 1933 снова назначил меня на должность президента Рейхсбанка, Гитлер оставил мне определение своего дохода. Тогда, я добровольно уменьшил свой доход на 25 процентов от моего бывшего дохода в Рейхсбанке.

Дикс: Вы когда–нибудь получали подарки или пожалования от Гитлера, как деньгами, так и ценностями?

Шахт: Как я только что сказал, я никогда не получал никаких пожертвований от Гитлера, и я думаю он вряд ли бы рискнул предлагать мне такое. На самом деле, я получил один подарок от Гитлера по поводу своего шестидесятилетия. Он вручил мне картину, которая разумеется имела ценность около 20 000 марок. Она была кисти немецкого художника Шпицвега360 и оценивалась бы приблизительно в 200 000 марок если бы была подлинной. Как только картину принесли в мою комнату, я признал в ней подделку, но спустя три месяца я смог отследить подлинник. Я начал слушания по предмету подлинности картины, и подделка была признана судом.

Председатель: Трибуналу неприемлемо это слушать.

Дикс: Гитлер, когда-нибудь жаловал вам право носить форму или вручал вам какого–нибудь рода награду или военное звание?

Шахт: Если трибунал мне позволит, я бы хотел сказать, что вернул подделку и никогда её не заменял, так что я не получил никаких подарков от Гитлера.

Гитлер предлагал мне форму. Он сказал, что у меня может быть любая форма, какую я пожелаю, но я развел руками и не принял никакой, даже форму чиновника, потому что я не желал иметь форму.

Дикс: Итак, другой предмет: вы, что-нибудь знали о концентрационных лагерях?

Шахт: Уже в 1933 году, когда Геринг создал концентрационные лагеря, я несколько раз слышал о том, что политических оппонентов и остальных неугодных или неподходящих людей забирали в концентрационный лагерь. То, что этих людей лишали свободы очень сильно меня волновало, конечно, я постоянно требовал, в ходе бесед, насколько мог, что за арестом и отправкой в концлагеря должно последовать разъяснение перед законом с защитой и т. д., и подходящие правовые процедуры. В то ранее время рейхсминистр внутренних дел Фрик также энергично протестовал в таких же чертах. Впоследствии такой тип заключения, и т.д., стал менее известен на публике, и соответственно я полагал, что эти вещи медленно сойдут на нет. Лишь гораздо позже – скажем во второй половине 1934 и 1935…

Дикс: Вы имеете в виду, когда встретили Гизевиуса?

Шахт: Да, когда я встретил Гизевиуса – я периодически слышал о том, что людей не только лишают свободы, но, что иногда с ними плохо обращаются, что имеют место избиения, и т. д.. Я уже сказал перед этим трибуналом, что как результат, уже в мае 1935, я лично воспользовался возможностью обратить внимание Гитлера на такие условия и что я тогда говорил ему, что такая система, заставлявшая весь мир презирать нас должна прекратиться. Я упоминал о том, что я непрерывно публично выступал против всех таких вещей, при любой возможности так делать.

Но я никогда ничего не слышал о серьезном плохом обращении и беззаконии – убийстве и похожем – которые начались позже. Наверное потому что, во–первых, эти условия не начинались до войны, после начала войны, и из–за того, что уже с 1939, я вёл уединенную жизнь. Я услышал о таких вещах и кошмарной форме, в которой они происходили только здесь в тюрьме. Однако, я слышал уже в 1938 и позже о депортации евреев, но из–за того, что лишь об отдельных случаях мне становилось известно я смог убедиться только в том, что были депортации в Терезиенштадт, где предположительно находился сборный лагерь для евреев, где евреев собирали до последующей даты, когда снова предстояло заняться еврейской проблемой. О каком–либо физическом насилии, не говоря об убийствах или похожем, мне никогда не становилось известно.

Дикс: Вы когда–либо осматривали концентрационный лагерь?

Шахт: У меня была возможность лично познакомиться с несколькими концентрационными лагерями, когда 23 июля 1944, меня самого бросили в концентрационный лагерь. До этой даты, я не посетил ни один концентрационный лагерь, но потом я узнал не только об обычных концентрационных лагерях, но также и о лагере уничтожения во Флоссенбурге361.

Дикс: Вас, находясь во Флоссенбурге, навестил «товарищ по идее» - если можно так сказать?

Шахт: Я знаю об этом вопросе только из письма, которое этот господин отправил вам или этому трибуналу, и в котором мне кажется он описал факт, этого визита. Я могу лишь, по моим наблюдениям…

Джексон: Я думаю неподобающе приводить содержание письма от неустановленного лица. Я говорил в этом трибунале ранее, что эти письма, которые поступают от неустановленных лиц – если он установлен, это не приводится как доказательство – приходят всем нам. Я уверен члены трибунала получают много такого. Если это доказательство, тогда обвинение должно заново открыть дело, потому что у меня таких корзины.

Я думаю, весьма неподобающе принимать сообщения и представлять их в качестве доказательств напрямую и ещё более неподобающе вообще ссылаться на них в устных показаниях, когда не представлен документ. Я думаю, такого рода доказательства не имеют никакой доказательственной ценности, и я возражаю этому.

Дикс: Мне позволят сказать, что я бы никогда не сделал бы ничего неподобающего и не делал такого. Я никоим образом не намерен каким-то способом представлять это очень безвредное шутливое письмо трибуналу в качестве доказательства. Но это письмо, которое пришло ко мне по самым обычным каналам, проинформировало доктора Шахта и меня о том, что существовал план его убийства во Флоссенбурге. Вот почему, я также спрашивал свидетеля Кальтенбруннера об этом вопросе. Единственная причина, почему я спрашиваю доктора Шахта это то, что я ожидаю от него информирования трибунала о том, что согласно этой информации тогда был факт о приказе убить его. Данный факт, не письмо, имеет немалое значение, потому что если режим хочет убить человека, тогда это по крайней мере доказательство того, что он не особо расположен в отношении него. Это единственная причина, почему я попросил представить данное письмо, и оно, конечно, также в распоряжении господина Джексона. Это на самом деле довольно забавное письмо, написанное простым человеком.

Но я бы никогда не рассматривал приобщение этого письма в качестве доказательства. Если трибунал имеет возражения заслушиванию вопроса, вопроса который также обсуждали, когда допрашивали Кальтенбруннера, тогда я готов это опустить. Я очень удивлен, что вопросу придали такое большое значение.

Председатель: Доктор Дикс, трибунал думает, что письмо не представлено в качестве доказательства, и поэтому вы не вправе на него ссылаться. Что же, тогда не ссылайтесь на него.

Дикс: Хорошо, мы его оставим.

[Обращаясь к подсудимому]

Что же, итак, наконец, вас освободили. Что вы делали потом?

Шахт: После этого я не делал ничего кроме продолжения своих усилий по устранению Гитлера. В этом заключалась моя единственная политическая деятельность. В остальном, я жил в своём поместье.

Дикс: Вы не отправились в путешествие весной 1939?

Шахт: Простите меня, вы говорите о времени после увольнения с должности президента Рейхсбанка, я думал вы имели в виду министра. Я говорил о 1943.

Дикс: Нет. Нет.

Шахт: Вы вернулись обратно в 1939 год. После увольнения в январе 1939 я уже сказал о том, что Гитлер предложил мне, чтобы я совершил обширное путешествие за рубеж и тогда я отправился в Индию и по пути в Швейцарию, где я снова встретился со своими друзьями.

Дикс: Вы каким-либо образом были политически активны в Индии?

Шахт: В Индии я просто путешествовал как турист. Я не был политически активен, но конечно, я посетил нескольких губернаторов и я провёл 3 дня как гость вице–короля в его доме в Шимле.

Дикс: У вас не было политических связей с китайским государственным деятелем в Рангуне?

Шахт: Когда я находился в Бирме покинув Индию, меня посетил в Рангуне китайский друг, который посещал меня раньше в Берлине и которому его правительство поручило поговорить со мной о ситуации в Китае.

Дикс: То есть чанкайшисткий Китай?

Шахт: Чанкайшисткий Китай, который уже воевал с Японией. Другого Китая тогда не было, и этот господин попросил меня по просьбе Чан кайши и китайского кабинета…

Джексон: Я не вижу в этом ни малейшего отношения к делу. В первую очередь, мы это однажды слышали и во–вторых, после услышанного у этого нет отношения к делу. У нас нет обвинений против него, в том, что он делал, что–либо в Китае, и мы предполагаем, что он был чист как снег всё время, что находился в Китае. У нас нет к этому никакого отношения, и это занимает здесь время, заводя нас в никуда и уводя нас от реальных обвинений по делу.

Председатель: Трибунал полностью понимает, что то, что вы говорите не относится к делу. Почему вы говорите, что это относится к делу?

Дикс: Я сожалею, что я и господин судья Джексон мало понимаем друг друга. Вопрос относится к делу в следующей связи: также в этих показаниях и в письменных показаниях которые зачитывали…

Председатель: Я думаю, мы слышали три раза о том, что подсудимый Шахт отправился в Индию. Три раза в своих показаниях он рассматривал факт, что он отправился в Индию и Китай. Как это относится к делу?

Дикс: Я не говорю о путешествии в Индию. Об это нужно было сказать только вкратце, чтобы объяснить связь со временем. Я поставил вопрос относительно переговоров Шахта в Рангуне с посланником от Чан кайши – с китайцем – и на этом положении господин судья Джексон заявил своё возражение. Но факт в том, что Шахт поддерживал дружеские связи с правительством Чан кайши и поддерживал его, этот факт относится к делу, по той же причине, по какой я придаю важность такому факту, что становися ясно, что в отношении Союза Советских Республик Шахт также следовал просоветской линии в своей экономической политике в годы, когда Гитлер проводил политическую кампанию против России. Здесь у нас второй пример, где он требовал отношений, которые противоречили принципам политики Гитлера, то есть отношений с Чан кайши, и также против союзника Гитлера, Японии. В связи с этим эти переговоры имеют значение. Они заняли секунду времени. Их просто нужно было назвать между делом.

Председатель: Трибунал думает, что если вы придаёте его отношениям с Китаем какую–либо важность, о них можно сказать одной фразой.

Дикс: Я считаю также.

Шахт: Я подытожу одной фразой. В письменном меморандуме я посоветовал правительству Чан кайши продолжать держаться против Японии, приводя в качестве причины то, что большие экономические ресурсы Китая позволят продержаться дольше чем экономические ресурсы Японии, и я посоветовал Чан кайши полагаться в первую очередь на Соединенные Штаты Америки в своей внешней политике.

Дикс: Затем по вашему возвращению из Индии, то есть, в августе 1939, вы обнаружили обстановку, которая должна была показаться достаточно напряженной для того, кто только, что вернулся. Вы тогда не попытались связаться с кабинетом или Гитлером для того, чтобы обсудить эту ситуацию?

Шахт: Конечно, я обнаружил очень напряженную ситуацию в вопросе Польши и использовал своё возвращение как повод написать письмо Гитлеру, письмо Герингу и письмо Риббентропу то есть трём ведущим людям, с целью проинформировать их о своём возващении из Индии, оставив это на их усмотрение и ожидая, что по крайней мере один из них спросит меня насчет моих впечатлений и тогда бы, у меня снова появилась возможность поговорить с ведущим человеком еще раз. К своему большому удивлению, я вообще не получил ответа от Гитлера, я не получил ответа от Геринга и господин фон Риббентроп ответил мне о том, что он принял к сведению моё письмо. Следовательно, для меня не было иного пути, кроме как провести собственное изучение реального положения дел о Польше, и когда вещи стали критическими я предпринял известный шаг, который уже описывал здесь господин Гизевиус, а именно попытку попасть в ставку фюрера.

Дикс: Нам не нужно повторять это. Единственный вопрос, который я всё еще хочу вам задать, это что вы собирались сказать генералам, в частности генералу фон Браухичу, в тот последний момент?

Шахт: Что у него ещё был шанс предотвратить войну. Я прекрасно знал о том, что чисто экономические и общеполитические заявления конечно никак бы не повлияли на фон Браухича, потому что он тогда бы разумеется сослался на руководство Гитлера. Поэтому я хотел сказать ему нечто совершенно иного характера, и, по моему мнению, у этого наиболее решающее значение. Я собирался напомнить ему о том, что он давал присягу верности Веймарской конституции. Я хотел напомнить ему о том, что указ о чрезвычайных полномочиях делегировал власть не Гитлеру, а рейхскабинету и я хотел напомнить ему о том, что в Веймарской конституции было положение, которое никогда не отменялось и согласно которому, война не могла быть объявлена без предшествующего одобрения Рейхстага. Я был убежден в том, что Браухич сослался бы мне на свою присягу Гитлеру и я бы сказал ему: «Я тоже дал присягу. Вероятно вы не клялись иначе, чем как военный, но эта присяга никоим образом не отменяет присяги Веймарской конституции; напротив, присяга Веймарской конституции единственно верная. Поэтому ваш долг, проследить за тем, чтобы весь вопрос войны или не войны был поставлен перед кабинетом и обсуждался там, и когда рейхскабинет примет решение, вопрос передадут в Рейхстаг». Если бы были предприняты эти два шага, тогда я твёрдо убежден, что войны бы не было.

Дикс: Вы так и не попали к Браухичу. Мы не хотим повторять описание вопроса в целом или ваших попыток на Бендлерштрассе и тому подобного. У вас есть, что–нибудь добавить к показаниям Гизевиуса или вы желаете, что–нибудь поправить?

Шахт: Я могу только подтвердить, что показания Гизевиуса верны по каждому пункту и я сам просто хочу добавить, что Канарис упоминал среди многих причин, которые удержали нас от визита, то, что Браухич наверное немедленно бы арестовал нас, если бы мы сказали ему что–нибудь против войны или если бы мы хотели предотвратить выполнение им своей присяги Гитлеру. Но основная причина, почему визит не состоялся совершенно верно высказана Гизевиусом. Более того она также упоминалась генералом Томасом в его письменных показаниях, которые мы приобщим позже. Основной причиной была: войну отменили. И таким образом я отправился в Мюнхен по деловому вопросу и к своему удивлению пока я был в Мюнхене, Польше объявили войну, в страну вторглись.

Дикс: Вы недавно назвали Рейхстаг. Заседание Рейхстаг состоялось, хотя и не перед войной, и не до объявления войны, но сразу же после. Тогда вы всё еще были министром без портфеля.

В обычных условиях вам бы пришлось сидеть на министерской скамье во время этого заседания.

Вы принимали участие в этом заседании?

Шахт: Я вообще не участвовал в том заседании, и я хотел бы сразу добавить, что за всю войну, я присутствовал только на одном заседании Рейхстага. Я не мог избежать его, учитывая положение дел, о котором я вчера говорил. Это было после возвращения Гитлера из Парижа. Мне пришлось принять участие в том заседании Рейхстага, которое последовало за приёмом на станции, потому что, как я сказал, это было бы слишком очевидной фрондой. Это было заседание, во время которого вообще не затрагивали политические вопросы, но на котором дюжине присвоили звание фельдмаршалов.

Дикс: Итак, эта последняя попытка, которая только что упоминалась для остановки начала войны через Канариса приводит нас к особенной главе ваших попыток свергнуть Гитлера и его правительство. Мы хотим взять за правило, если возможно, не повторять то, что уже сказал свидетель Гизевиус, но лишь дополнить или поправить или заявить о том, что вам известно по собственной памяти. Однако, прежде чем я затрону эту главу, могу я спросить вас, знали ли вы из полученной информации или других признаков, что ваше оппозиционное отношение и ваши единомышленники, и ваши оппозиционные цели, были известны авторитетным кругам за рубежом?

Шахт: Я ничего не желаю повторять и просто хочу указать на то, что я уже здесь непрерывно заявлял, что я постоянно обсуждал ситуацию в Германии – таким же образом собственную позицию – со своими друзьями за рубежом – не только с американцами, англичанами и французами, но также с нейтралами – я бы хотел добавить ещё одну вещь, зарубежные вещательные станции не уставали постоянно говорить об оппозиции Шахта Гитлеру. Моих друзей и мою семью всякий раз шокировало, когда информация об этом просачивалась в Германию.

Дикс: Когда начались ваши попытки свергнуть правительства Гитлера?

Шахт: Уже в 1937 я пытался установить на какие группы в самой Германии можно положиться в попытке устранить режим Гитлера. К сожалению, в 1935, 1936 и 1937 годах, я узнал, что все эти круги, на которые я возлагал свою надежду ненадёжны, а именно ученые, образованный средний класс и руководители экономики.

Мне нужно сказать только о том, что ученые позволяли себе слушать самые бессмысленные национал–социалистические лекции, даже не возражая им. Я обращаю внимание на тот факт, что, когда экономические руководители поняли, что я больше не фигура в экономике, они исчезли из моей приемной и ринулись в приёмную Геринга. Одним словом, нельзя было полагаться на эти круги. Соответственно, можно было полагаться только на генералов, на военных, потому что согласно моей тогдашней концепции, следовало точно учитывать вооруженное сопротивление даже от эсэсовской охраны.

Таким образом, как здесь говорили – и я не хочу развивать это дальше – я пытался контактировать с такими генералами как, например Клюге, просто для того, чтобы удостоверится есть ли среди военных тот с кем я могу говорить открыто. И этот первый повод привел меня ко многим генералам, с которыми я контактировал по ходу времени.

Дикс: Это было в 1937 году, теперь мы переходим к 1938, всё еще ограничивая себя тем, что уже сказал Гизевиус, просто кратко затрагивая это и подтверждая это. Кстати, вы были каким–либо образом прямо или косвенно вовлечены в переговоры в Годесберге или Мюнхене?

Шахт: Никоим образом.

Дикс: Теперь мы продолжаем с вашей политической работой, направленной на восстание. Отчет Гизевиуса о 1938 годе правильный или есть, что к нему добавить?

Шахт: Заявление Гизевиуса полное и достоверное.

Дикс: Это также относится к попытке coup d'etat362 летом 1938?

Шахт: Да.

Дикс: Затем пришла война. Вы опустили свои руки после начала войны?

Шахт: Нет, всю войну я умолял каждого генерала с кем я мог контактировать. Я использовал такие же аргументы, которые я только что упоминал в связи с предполагаемой беседой с Браухичем, поэтому, это была не просто теория, но я действительно говорил со всеми этими генералами.

Дикс: Визит к генералу Гёпнеру не был существенным в связи с этим?

Шахт: В 1941 я попытался не только связаться с генералом Гёпнером, но в целой серии бесед я попытался заставить его действовать. Гёпнер был полностью готов и позже он, также, к сожалению, лишился жизни в следствии 20 июля 1944.

В 1942 году – и об этом до сих пор не говорили, потому что Гизевиус не принимал участия – я снова попытался мобилизовать генерала фон Вицлебена возобновить деятельность. Я отправился в специальное путешествие во Франкфурт–на–Майне, где у него была ставка, и фон Вицлебен как всегда подтвердил о готовности действовать, но он сказал мне о том, что, конечно, он мог сделать так, если только он снова получит командование на фронте. Тогда я…

Дикс: Тогда госпожа Штрунк, которая знала об этих вопросах, была во Франкфурте?

Шахт: Она знала об этих вещах и может подтвердить это.

Дикс: Вероятно сейчас я могу сказать трибуналу о том, что госпожа Штрунк была одобрена в качестве моего свидетеля, и она находилась здесь. Однако с целью сэкономить время, я решил отказаться от этого свидетеля, поскольку она могла сделать только кумулятивные заявления о том, что уже сказал Гизевиус и я не думаю, что это необходимо. Шахт сам только что заявил об информации, которую она могла добавить, а именно, этом путешествии, этой особой поездке во Франкфурт к фон Вицлебену. В силу опыта трибунал сам знает, что в ходе революционного движения, растянувшегося на годы, такого как это, совершались многие путешествия и в отношении этого особого путешествия неважно представлять особое доказательство. Таким образом, для того, чтобы сэкономить время, я решил отказаться от показаний госпожи Штрунк. Простите меня, я просто хотел сказать это сейчас. Тогда следующий…

Шахт: Я, наверное, могу сказать еще одну вещь? Я, конечно, всегда принимал участие в беседах – названных здесь Гизевиусом – с остальными генералами, то есть группой Бека, Фромма363, Ольбрихта, и т.д. Эти вещи некоторое время не происходили из-за переговоров за рубежом, которых всегда ждали генералы. Я думаю, что здесь было достаточно сказано об этой теме и мне не нужно делать дальнейший доклад об этом. Тогда я перехожу к одному последнему пункту, который не стал, виден из заявления Гизевиуса, но о котором здесь будут представлены письменные показания полковника Гронау. Я могу сказать об этом совершенно кратко для того, чтобы сэкономить время. Естественно, вместе с группой Бека, Герделер, мой друг Штрунк364, Гизевиус, остальные и я были полностью информированы, и посвящены в дело 20 июля. Однако, и я думаю это было взаимным, мы говорили друг другу всякий раз где возможно только такие вещи, которые остальные абсолютно должны были знать, для того, чтобы не обременять другого человека, тем, что он в любое время предстанет перед пытками Гестапо. По этой причине, помимо нахождения в контакте с Беком, Герделером, Гизевиусом и Штрунком, и т.д., у меня была другая связь с генералами, которые являлись головой восстания и это был генерал артиллерии Линдеман365, один из главных участников переворота, который, к сожалению, позже лишился жизни.

Дикс: Вероятно, было бы удобнее – и также более доходчиво в связи с вашим участием в 20 июля – если бы я прочитал короткий отрывок из письменных показаний полковника Гронау, который ссылается на Линдемана.

[Обращаясь к трибуналу]

Это экземпляр номер 39 из нашей документальной книги, страница 168 немецкого текста и страница 176 английского текста. Я опущу первую часть письменных показаний, но я прошу трибунал вынести об этом судебное уведомление, по сути, это содержит только вопросы, по которым уже дали показания. Я зачитаю только часть, что касается 20 июля. Она начинается на странице 178 английского текста и на странице 170 немецкого текста, и я начинаю с вопроса 5:

«Вопрос 5) Вы познакомили Шахта и генерала Линдемана. Когда это было?

Ответ 5) Осенью 1943, впервые за эти годы, я снова встретил генерала Линдемана, моего бывшего школьного и полкового товарища. Обсуждая политику, я сказал ему о том, что хорошо знал Шахта, и генерал Линдеман попросил меня представить его, соответственно я установил связь.

Вопрос 6) Чего ожидал Линдеман от Шахта, и каким было отношение к нему Шахту?

Ответ 6) Принятия политических отношений с зарубежными государствами после успешной попытки восстания. Он обещал своё будущее содействие. В начале 1944 Линдеману высказывали серьезные упреки о том, что генералы» – что следует читать «он серьезно упрекал Линдемана», это здесь не правильно копировали – «потому что генералы слишком медлили. Попытку восстания следовало предпринять до высадки союзников.

Вопрос 7) Линдеман был вовлечён в попытку покушения 20 июля 1944?

Ответ 7) Да, он был одной из основных фигур.

Вопрос 8) Он информировал Шахта о деталях своего плана?

«Ответ 9) Ничего о способе каким следовало провести покушение, однако, он проинформировал его, о том, что должно было пройзоти впоследствии.

Вопрос 9) Шахт одобрял план?

Ответ 9) Да.

Вопрос 10) Шахт предоставил себя в распоряжение военных на случай успеха покушения?

Ответ 10) Да.

Вопрос 11) Вы были арестованы после 20 июля 1944?

Ответ 11) Да.

Вопрос 12) Как вы смогли пережить заключение?

Ответ 12) Стоически отрицая соучастие».

Итак, мы оставили 1941 и 1942 годы и объясняя логическую последовательность путча мы дошли до 1944 года, того чего нельзя избежать, но мы должны сейчас снова вернуться в 1941 год. Вы уже упоминали, мимоходом, усилия предпринятые за рубежом. В 1941 вы были в Швейцарии. Вы предпринимали там какие–либо усилия в этом направлении?

Шахт: Каждый раз, отправляясь за рубеж, я долго говорил со своими зарубежными друзьями и снова и снова искал некий путь, которым можно было сократить войну и начать переговоры.

Дикс: В этой связи, важно письмо Фрэйзеру. Я думаю, письмо Фрэзеру, и способ его контрабанды в Швейцарию достаточно обсуждались свидетелем Гизевиусом. У меня было два повода, кратко заявить о подробностях содержания, однажды, когда обсуждался перевод и снова во время обсуждения допустимости письма в качестве доказательства в суде. Я не думаю, что мне нужно рассматривать его или зачитывать. Я просто хочу приобщить его. Это экземпляр 31 на странице 84 немецкого текста и странице 91 английского текста. И – говорю это сейчас, мы обсудим его позже – то же самое относится к статье которая вышла в этом году в «Basler Nachrichten» которая касается недавнего разговора Шахта и американца. Я это также не зачитываю, поскольку я уже заявил об основных пунктах его содержания. Я приобщаю его в качестве экземплярного номера 32, страница 90 немецкого текста и страница 99 английского текста. Я могу отметить, что эта статья уже была предметом определенных обвинений в ходе перекрестного допроса Гизевиуса представителем советского обвинения.

Руденко: Господа судьи! Я хотел бы сделать возражение по документу 32, этот документ – статья из «Базельских известий»: «Как доктор Шахт мыслил», статья неизвестного автора о беседе с неизвестным экономистом, опубликована 14 января 1946 года, то есть, когда уже проходил настоящий процесс. Я полагаю, что эта статья не может быть представлена как доказательство к делу Шахта.

Дикс: Я могу – могу я, до решения трибунала, сказать кое–что очень кратко?

Председатель: Да, разумеется.

Дикс: Статья уже допущена в качестве доказательства. Мы обсуждали её, и трибунал одобрил статью в качестве доказательства. Трибунал, конечно, может пересмотреть это решение. Я думаю, для меня…

Председатель: Я думаю, трибунал всегда ясно давал понять, что допуск этих документов это предварительный допуск и что, когда документ действительно приобщается в качестве доказательства, он решает об относимости или его допустимости, скорее, его относимости к делу.

Дикс: В этом нет сомнений. Я просто хотел заметить, что мы уже обсуждали вопрос. Конечно, трибунал может сегодня отклонить документ. Я…

Председатель: Допуск предварительный. Это не вопрос пересмотра трибуналом предыдущего решения. Предыдущее решение было просто предварительным, и вопрос допустимости снова вынесен для решения.

Дикс: Ваша светлость мне это совершенно ясно. Я просто удивлен возражением, заявленным советским обвинением, потому как представитель советской делегации сам сослался на данную статью в своих наблюдениях во время перекрестного допроса свидетеля Гизевиуса. Это правда, он не представил её трибуналу, но он ссылался на неё в своих наблюдениях свидетелю Гизевиусу. Однако, если трибунал имеет малейшие возражения в допуске данной статьи в качестве документального доказательства, тогда я прошу разрешения оставить это. Я тогда – и я думаю смогу – спрошу свидетеля Шахта о том правда ли, что в 1941 у него был разговор с американцем, который был профессором национальной экономики, разговор, который касался возможности мира. Я оставляю это за трибуналом. Для меня, нет – я думал было бы проще, если бы я приобщил статью.

Председатель: Генерал Руденко, так как вы заявили возражение данному документу, что вы скажите по поводу сказанного доктором Диксом о том, что вы сами использовали документ в перекрестном допросе?

Руденко: Господин председатель, мы этого документа не использовали при допросе свидетеля Гизевиуса. Это был загад выясняющий вопрос с тем, чтобы дать заключение по этой статье. Я особенно подчеркиваю…

Председатель: Вы скажете это снова? Я вас не понял.

Руденко: Я говорю, что мы не использовали этот документ при перекрестном допросе Гизевиуса, а задали выясняющий вопрос с тем, чтобы при представлении этого документа доктором Диксом, выступить с отводом этого документа как не имеющего доказательственной силы.

Председатель: Но разве вы не приводили содержание документа Гизевиусу? Я не помню. Я хочу знать, вы разве не приводили содержание документа?

Руденко: Нет, нет, не предъявляли содержание, и не говорили по существу этого документа. А только был задан вопрос – известно ли ему, свидетелю Гизевиусу о статье в «Базельских известиях» от 14 января 1946 года? Был такой вопрос, свидетель ответил, что известна. Вот так.

Дикс: Могу я сказать ещё одну вещь? Мне кажется, что советская делегация не желает приобщения статьи в качестве доказательства. Поэтому, я отзываю её из доказательств. И поскольку у меня нет соответствующих причин возражать, никакой фактической причины возражать, я разумеется могу выполнить пожелание советской делегации. Я бы хотел, чтобы трибунал считал вопрос решенным.

Могу я теперь поставить свой вопрос?

[Обращаясь к подсудимому]

Что же, у вас были беседы в Швейцарии?

Шахт: Да.

Дикс: В чём заключался предмет этих бесед, в общих чертах, и с кем вы их вели?

Шахт: Эта статья, которую только, что обсуждали…

Джексон: Ваша честь, могу я сначала заявить возражение? Причина, почему я не присоединился к советскому возражению по данному документу в том, что я хочу знать кто этот экономист. Я хочу это проверить. Это самые важные обстоятельства в данном документе, и я возражаю его пересказу беседы с неизвестным экономистом. Все чего я прошу это, чтобы он идентифицировал время и место и лицо, с которым он беседовал, для того, чтобы мы могли провести небольшую проверку этого усилия, о котором не было известно трибуналу до 1946.

Дикс: Вопросу сейчас придают значение, сравнительная тривиальность которого этого не заслуживает. Следовательно, я также снимаю этот вопрос. Пожалуйста, теперь не ссылайтесь на беседу с профессором, и я оставлю это обвинению, для постановки вопроса господином судьей Джексоном во время перекрестного допроса.

Что же, тогда ваши беседы в Швейцарии, за исключением неизвестного профессора.

Шахт: Да, я пытался снова и снова сократить войну и добиться некой формы посредничества, которого я всегда хотел особенно через добрые услуги американского президента. Это всё, что я могу сказать. Не думаю, что мне требуется вдаваться в подробности.

Дикс: Очень хорошо. Вы в своих письмах Риббентропу и Герингу – вы уже называли Гитлера – или кроме этого, вы в течение войны, заявляли когда–либо о своих взглядах на политику войны в письменном виде? Прежде всего, что речь идёт о Гитлере.

Шахт: Я говорил о своей дискуссии с Гитлером в феврале 1940. Летом 1941 я написал Гитлеру подробное письмо, и свидетель Ламмерс признал его существование. Я не думаю, что его спросили о содержании письма, или ему не позволили говорить об этом. Если я могу к этому вернуться, в том письме, я указывал на следующее – я использую прямую речь – «Вы находитесь на вершине успеха» - это было после первых русских побед – «враг думает, что вы сильнее, чем на самом деле. Союз с Италией довольно сомнительный, поскольку Муссолини однажды падет и тогда Италия отпадёт. Окажет ли вам помощь Япония вообще сомнительно в виду японской слабости перед лицом Америки. Я полагаю, что японцы не будут настолько глупыми, чтобы вести войну против Америки. Производство стали, например, несмотря на приблизительно похожие данные о населении, насчитывает одну десятую от американского производства. Таким образом, я не думаю, что Япония вступит в войну. Сейчас я рекомендую вам в любом случае полностью изменить внешнюю политику и попытаться любыми средствами заключить мир».

Дикс: В ходе войны вы заявляли о своих взглядах Риббентропу?

Шахт: Я не знаю, когда это было. По одному поводу господин фон Риббентроп направил мне через своего государственного секретаря господина фон Вайцзеккера366, сообщением с упреком о том, что я не должен быть снисходительным к пораженческим замечаниям. Может быть это в 1940 или в 1941, в течение одного из этих 2 лет. Я спросил, где я делал пораженческие замечания и оказалось, что я говорил со своим коллегой Функом и приводил ему обширные причины, почему Германия, никогда не победит в этой войне. Я непоколебимо придерживался этого убеждения всё время до и во время войны, даже после падения Франции. Я ответил Риббентропу через его государственного секретаря о том, что я, как министр без портфеля, считал своим долгом заявлять о своём мнении коллеге министру правдивым образом, и в том письменном ответе я поддерживал взгляд на то, что экономическая мощь Германии была недостаточной для ведения этой войны. Это письмо, то есть, копия этого письма была отправлена как министру Функу, так и министру Риббентропу через его государственного секретаря.

Дикс: Ваша светлость я думаю, будет подходящим моментом…