Председатель: Вы готовы вызвать своего свидетеля, доктор Панненбекер?

Панненбекер: Да, господин председатель, это моя просьба. Я прошу разрешения вызвать свидетеля Гизевиуса. Он единственный свидетель по делу Фрика. Я особо выбрал свидетеля Гизевиуса для выяснения вопроса о полномочиях полиции в Германии, так как он, с самого начала находился на стороне оппозиции и лучше всего способен представить картину положения с этими полномочиями в Германии в то время.

Председатель: Назовите свое имя полностью.

Гизевиус: Ханс Бернд Гизевиус.

Председатель: Повторите за мной слова присяги: «Я клянусь господом всемогущим и всевидящим, что я скажу чистую правду и не утаю и не добавлю ничего».

Председатель: Вы можете сесть.

Панненбекер: Господин свидетель, вы были членом НСДАП или одной из ее организаций?

Гизевиус: Нет.

Панненбекер: Правильно ли, что вы лично были участником событий 20 июля 1944 г105. и были в то время в ОКВ?

Гизевиус: Да.

Панненбекер: Как вы попали на службу в полицию?

Гизевиус: В июле 1933 года я выдержал государственный экзамен по юриспруденции. Будучи потомком старой чиновничьей семьи, я заявил о своем согласии служить в прусской администрации. Я в то время был членом немецкой народной национальной партии106 и организации «Стальной шлем107» и по тогдашним понятиям считался политически благонадежным. Таким образом, моей первой службой в качестве чиновника была служба в политической полиции. Это значило, что я вступил тогда во вновь созданную тайную государственную полицию (Гестапо). Я был тогда очень рад назначению на службу в полицию. Уже тогда я слышал о том, что в Германии происходят отвратительные события. Я был склонен считать, что речь идет о последних отголосках положения, которое походило на положение после гражданской войны, и то, которое мы имели в 1932—1933 гг. Так я надеялся внести свою лепту в дело создания настоящей государственной власти, которая бы заботилась о правах, порядке и о законности в государстве. Но эта радость была недолговременной.

Не пробыв и двух дней на своей службе, я заметил, что там царят ужасные порядки. Это была не та полиция, которая бы выступала против нарушений, убийств, грабежей, против ущемления свободы. Это была полиция, которая защищала преступников, позволяющих себе подобные эксцессы. Арестовывались не те люди, которые были виновниками этих преступлений, а те, которые обращались за помощью в полицию. Это была не полиция, которая предпринимала какие бы то ни было меры по устранению беспорядков, а полиция, что ставила своей задачей маскировать преступления и, более того, способствовать им, так как те отряды СС и СА, которые представляли частную полицию, все время ободрялись, поддерживались так называемой тайной государственной полицией, им оказывалась всевозможная помощь. Всего ужаснее и всего заметнее для новичка было то, что начала действовать система лишения свободы, самая ужасная, какую можно было только выдумать.

Громадных помещений новой государственной полиции не хватало для арестованных. Были созданы специальные концлагери для арестованных Гестапо. И названия их останутся навсегда позорным пятном в истории. Это были Ораниенбург108 и собственная тюрьма Гестапо на Папештрассе — Колумбиа-Хауз109, или, как ее еще цинично называли, «Колумбия-Холл».

Конечно, по сравнению с тем, что мы пережили позднее, это было только началом, но началось это так, и я хотел бы передать в нескольких словах мое личное впечатление. Уже спустя два дня я спросил одного из моих коллег, он был членом старой политической полиции и перешел в новую полицию. Он был одним из тех полицейских, которые как раз были осуждены за несение этой службы. Итак, я спросил этого человека: «Скажите, что я здесь — в учреждении полиции или просто в разбойничьей пещере?» Я получил ответ: «Вы в разбойничьей пещере и будьте готовы ко всему. Вам предстоит еще очень многое пережить».

Панненбекер: Господин свидетель, скажите, кому подчинялась тогда политическая полиция и какая инстанция руководила ею.

Гизевиус: Политическая полиция подчинялась некоему Рудольфу Дильсу110. Он пришел сюда из старой прусской политической полиции, он был обученным профессиональным чиновником и можно было предполагать, что ему знакомы такие понятия, как право и честь. Но этот грубый и циничный человек всегда был готов на все для того, чтобы скрыть свое прошлое демократа перед новыми властями и выслужиться перед своим новым начальником — прусским министром-президентом и министром внутренних дел Герингом. Дильс изобрел эту государственную тайную полицию. Он вдохновил Геринга на первый приказ о самостоятельности этого учреждения. Дильс пустил в это учреждение СА и СС, он санкционировал мероприятия этих гражданских команд. Но скоро мне стало ясно, что один такой ренегат не может совершить столько несправедливостей. За ним должен был быть какой-то влиятельный человек. И скоро я увидел, что одно лицо каждый день и каждый час беспокоится о том, что делается в этом учреждении. Писались доклады, поступали по телефону запросы, Дильс несколько раз в течение дня ходил на доклад. Итак, прусский министр внутренних дел Геринг был тем лицом, которое держало эту тайную полицию как особый резерв.

В эти месяцы ничего не происходило в этом учреждении без того, чтобы Геринг не знал бы о происходящем или лично не приказывал делать это. Я особенно подчеркиваю это, так как с годами общественное мнение о Геринге изменилось, потому что он заметно отошел от своих служебных обязанностей. В то время это не был тот Геринг, который в конце концов погряз в своем каринхалльском болоте. В то время это был Геринг, который беспокоился обо всем лично, который еще не занимался строительством Каринхалле и не переодевался в мундиры, выставляя ордена. Это был еще Геринг, одетый в штатское, который действительно являлся истинным руководителем и начальником учреждения и вдохновлял его и который хотел быть «железным» Герингом.

Панненбекер: Скажите, то, о чем вы сейчас говорите, вы узнали на основании собственного опыта или из каких-либо источников?

Гизевиус: Я основываюсь здесь не только на своем собственном опыте, я очень много слышал от человека, который в то время тоже служил в государственной тайной полиции, и в моих показаниях его сведения будут играть большую роль.

Итак, в то время в тайную государственную полицию был вызван виднейший специалист по уголовным делам, может быть, самый выдающийся криминалист в прусской полиции некий оберрегирунгсрат Небе111. Небе был национал-социалистом. Он находился в оппозиции к старой прусской полиции и присоединился к национал-социалистической партии. И получилось так, что на моих глазах этот человек пережил внутренний переворот, увидев, что творится в полиции.

Я думаю, что здесь важно упомянуть, по какой причине Небе стал решительным оппонентом, который шел по пути оппозиции вплоть до 20 июля и затем принял смерть через повешение. В то время в августе 1933 года Небе получил от подсудимого Геринга задание убить Грегора Штрассера112, бывшего деятеля нацистской партии, в «автомобильной катастрофе» или на охоте. Это поручение настолько потрясло Небе, что он не захотел выполнять его и потребовал от рейхсканцелярии объяснения. Из рейхсканцелярии ему ответили, что фюрер ничего не знает о таком задании. Небе после этого пригласили к Герингу, ему были сделаны тягчайшие упреки в связи с подачей такого запроса, и, наконец, Геринг все же предпочел дать ему повышение после всех этих упреков для того, чтобы заставить его замолчать.

Второе, что случилось тогда и что является также очень важным, это то, что подсудимый Геринг давал политической полиции полномочия на убийства. Тогда существовали не только законы об амнистии, но имелся также особый закон, который разрешал прекращать расследование полицией или прокуратурой, во всяком случае при условии, если рейхсканцлер или Геринг лично давали на то санкцию своей подписью. И этот закон Геринг использовал для того, чтобы дать все полномочия начальнику тайной государственной полиции, причем был оставлен открытым вопрос только о фамилиях лиц, которые должны были быть убиты. Это потрясло Небе настолько, что он посчитал своим долгом бороться против Гестапо. По нашей просьбе он остался в уголовной полиции, так как нам нужен был такой человек, который давал бы нам необходимые сведения и мог информировать нас о положении в полиции на тот случай, если бы суждено было осуществиться нашим планам о перевороте.

Панненбекер: Господин свидетель, что вы сделали сами, когда вы это все увидели?

Гизевиус: Я сам старался установить связь с теми гражданскими кругами, которые были доступны мне благодаря моим связям. Я посещал различные министерства, прусское министерство внутренних дел, государственного секретаря Грауерта113, многих министериальдиректоров и министериальратов, я ходил в рейхсминистерство внутренних дел, в министерство юстиции, я был в министерстве иностранных дел и в военном министерстве. Я там неоднократно говорил с генерал-полковником Хаммерштейном114, бывшим начальником управления сухопутных сил, и из всех тех связей, которые я установил в то время, одна мне кажется особенно важной для моих показаний.

В только что созданном отделе контрразведки ОКВ я познакомился с майором Остером115. Я передал ему весь имеющийся материал, и мы начали вести сборник материалов, который мы вели до 20 июля и прежде всего всех документов, которые мы могли получать. Остер был таким человеком, который ничего не упускал в военном министерстве, который делал все для того, чтобы информировать о положении дел каждого офицера, с которым он говорил на службе и вне службы. Остер по протекции адмирала Канариса116 впоследствии стал начальником штаба контрразведки. Когда он умер на виселице, он был уже генералом. Но я должен сказать, что после всего того, что сделал этот человек, вложив незабываемый вклад в дело борьбы с Гестапо, с преступлениями против человечности и мира, после всего этого, я вправе заявить, что среди всех немецких фельдмаршалов и генералов это был настоящий немецкий генерал.

Панненбекер: Скажите, как протекала работа в Гестапо, которую вы могли наблюдать.

Гизевиус: Положение Германии было тогда еще таковым, что в различных министерствах вас еще выслушивали, существовала еще оппозиция в гражданских министерствах, был еще рейхспрезидент Гинденбург117. Итак, в конце октября 1933 года подсудимый Геринг был принужден снять с должности начальника государственной полиции Дильса. Одновременно была составлена комиссия по чистке, для того чтобы очистить это учреждение до основания. В эту комиссию входили, на основании распоряжения министерства, Небе и я. Но эта комиссия никогда не собиралась. Она была создана лишь на бумаге. Геринг сумел воспрепятствовать этому. Он назначил начальником и преемником Дильса еще более жестокого нациста некоего Гинклера118, который на процессе был оправдан ввиду его недееспособности. И этот человек поставил дело так, что через 30 дней он был снят со службы и подсудимый Геринг мог взять обратно на службу своего Дильса.

Панненбекер: Известны ли вам те обстоятельства, которые привели к изданию прусского закона от 30 ноября 1933 г., по которому все функции Гестапо были изъяты из ведомства прусского министра внутренних дел и переданы прусскому министру-президенту.

Гизевиус: Да, это как раз то, о чем я говорю. Геринг понял, что было бы нецелесообразно, чтобы другие министерства слишком уж беспокоились о его Гестапо. Несмотря на то, что он сам был прусским министром внутренних дел, ему

все же мешало, что полицейский отдел прусского министерства внутренних дел вмешивался в дела его ведомства, и он с этой целью сделал тайную государственную полицию самостоятельной и подчинил ее себе непосредственно, исключая все другие полицейские инстанции. Это с точки зрения всякой законом установленной полиции было бессмыслицей, ибо нельзя создать политическую полицию отдельно от уголовной полиции и от полиции общественного порядка. Но Геринг знал, почему было недопустимым то, чтобы какая-либо другая полицейская инстанция могла вмешиваться в дела государственной полиции.

Панненбекер: Скажите, господин свидетель, вы сами согласились продолжать службу в полиции?

Гизевиус: В тот день, когда Геринг совершил этот государственный переворот — я не могу назвать это иначе — маленьких масштабов, создав себе свой собственный аппарат Гестапо, эта самая тайная государственная полиция издала приказ о моем аресте. Я предвидел это и скрылся. На следующее утро я пришел к начальнику отделения полиции в прусском министерстве внутренних дел министериальдиректору Далюге119, генералу СС, и заявил ему, что не совсем справедливо издавать приказ о моем аресте и арестовывать меня.

Но туда пришел комиссар уголовной полиции для того, чтобы арестовать меня в комнате начальника прусской полиции. И Далюге был столь любезен, что дал мне возможность бежать через потайную дверь к государственному секретарю Грауерту, а Грауерт обжаловал этот приказ у Геринга, но Геринг, как всегда в подобных случаях, был крайне удивлен и приказал провести строжайшее расследование. И все это дело было положено под сукно. Я уже не мог входить в Гестапо и был послан, в связи с процессом о поджоге Рейхстага, в Лейпциг как наблюдатель. В конце ноября мне удалось разобраться в этом деле и, так как Небе и я уже старались выяснить это преступление, я мог там обогатить свои знания.

Я полагаю, что об этом меня еще спросят и поэтому хочу лишь сказать, что я в случае необходимости готов освежить в памяти подсудимого Геринга все эти события и готов напомнить ему, как он участвовал в этом первом печальном государственном перевороте и в устранении его соучастников убийством.

Панненбекер: Господин свидетель, 1 мая 1934 г. Фрик стал прусским министром внутренних дел. Скажите, вы сталкивались в это время с Фриком или его министерством?

Гизевиус: Да. После окончания процесса о поджоге Рейхстага, то есть в конце 1933 года, я был отпущен со службы в полиции и был переведен на службу в Восточную Пруссию в ландрат120, однако я подал жалобу по поводу этого государственному секретарю Грауерту. Так как он и министериальдиректор Далюге знали о моих трениях с тайной государственной полицией, то они перевели меня в министерство внутренних дел и просили меня собирать там всевозможные доклады и сообщения, которые ошибочно еще поступали в министерство внутренних дел, и передавать эти доклады прусскому министру-президенту и тайной государственной полиции.

Когда Геринг узнал об этом, он стал возражать против включения меня в министерство внутренних дел, но за меня вступился будущий министр внутренних дел Фрик, и я остался на этой должности.

Когда Фрик стал министром, я не сразу установил с ним связь, так как я был слишком мелким служащим. Но я думаю, что подсудимый Фрик знал о моей деятельности и о моем мировоззрении, так как он все время подбадривал меня и просил меня собирать все те просьбы о помощи, которые попадали ошибочно в министерство внутренних дел. Я действительно большую часть .этих сообщений передал по инстанции Далюге, Грауерту и Фрику. Конечно, трудность заключалась в том, что Геринг, будучи прусским министром-президентом, запретил своему министру внутренних дел Фрику принимать во внимание такие доклады. Фрик без всяких комментариев должен был передавать эти доклады Гестапо. Я все же, несмотря на это, передавал эти сообщения Фрику, и так как Фрик одновременно был рейхсминистром внутренних дел, он мог, таким образом, давать указания провинциям, то есть также и Герингу. Он, Фрик, просматривал эти доклады в рейхсминистерстве внутренних дел и разрешал мне посылать их Герингу. Геринг неоднократно протестовал против этого, и я знаю, что в связи с этим были большие разногласия между Герингом и Фриком.

Панненбекер: Вам, что-нибудь известно о том факте, что тогда рейхсминистр внутренних дел издал определённые директивы, чтобы ограничить превентивное заключение?

Гизевиус: Правильно, что тогда был издан ряд таких директив, и фактически я могу сказать о том, что само количество уже изданных директив в целом подразумевало, что их не выполняли подчинённые ведомства.

Рейхсминистр внутренних дел был министром без какой-либо исполнительной власти и я никогда не забуду впечатление которое произвело на меня, как на подготовленного гражданского служащего, что нас, сотрудников тайной государственной полиции принципиально инструктировали не отвечать ни на какие запросы из рейхсминистерства внутренних дел. Естественно, через промежутки времени рейхсминистр внутренних дел направлял памятки, и об эффективности сотрудника Гестапо судили по количеству таких памяток которые он смог показать своему начальнику, Дильсу, как доказательство того, что он не уделял никакого внимания таким вопросам.

Панненбекер: 30 июня 1934 г121. дело дошло до так называемого путча Рема122. Можете ли Вы вкратце описать обстановку, которая предшествовала этому путчу?

Гизевиус: Я должен сказать, что никогда не было путча Рема. 30 июня был лишь путч Геринга и Гиммлера.

Я в состоянии осветить эту мрачную главу, так как я обрабатывал это дело в полицейском отделе министерства внутренних дел, и те распоряжения, которые были даны Гиммлером и Герингом по радио всей полиции Рейха, попали ко мне. Последняя радиограмма звучала так: «По распоряжению Геринга следует немедленно сжечь все документы, относящиеся к 30 июня».

Я тогда позволил себе положить эти бумаги в мой несгораемый шкаф. Я не знаю, насколько они сохранились, это зависит от способностей подсудимого Кальтенбруннера. Я все еще надеюсь найти их. И я на основании этих документов могу заявить, что 30 июня СА не было сделано ни одного выстрела. СА не участвовало в этом путче, но я не хочу оправдывать этим руководителей СА. 30 июня не погиб ни один руководитель СА, который не заслужил бы этой смерти на подобающем судебном процессе.

Но положение 30 июня было похожим на гражданскую войну, с одной стороны, стояло СА во главе с Ремом, а с другой — Геринг и Гиммлер. Позаботились о том, чтобы руководство СА за несколько дней до 30 июня было послано на отдых. Руководители СА именно 30 июня были приглашены Гитлером на совещание в Виссзее. На вокзале они узнали о событиях, что было для них полной неожиданностью, и повезли на казнь.

Так называемый мюнхенский путч развивался так, что мюнхенское СА вообще не участвовало в нем и в часе езды от Мюнхена так называемые государственные изменники Рём и Хайнес123 уснули вечным сном, не предполагая даже, что в Мюнхене, по рассказам Гитлера и Геринга, вечером прошлого дня якобы состоялся путч.

Путч в Берлине, который я мог лично наблюдать, проходил без участия СА. Мы в полиции ничего не заметили. Но правильно то, что так называемый главный участник путча группенфюрер СА в Берлине Карл Эрнст124 за четыре дня до 30 июня был очень озабочен и пришел к министериальдиректору Далюге и сказал ему, что в Берлине ходят слухи о том, что СА хочет путча. Затем он попросил о беседе с министром внутренних дел Фриком для того, чтобы тот мог подтвердить ему, что никакого путча не намечается.

Далюге послал меня с этим ходатайством к подсудимому Фрику, и я сам присутствовал при этом оригинальном признании руководителя СА, который не хочет путча и заверяет в этом рейхсминистра внутренних дел.

Затем этот руководитель СА Карл Эрнст поехал на отдых на Мадейру, но 30 июня он с океанского парохода был доставлен в Берлин. Я сам был свидетелем его прибытия на аэродром Темпельгоф, что показалось мне очень интересным, так как за несколько часов до этого я читал в газетах официальное сообщение о его казни.

Вот что представлял из себя так называемый путч Рема и СА. И так как я не хочу ни о чем умалчивать, то я должен еще добавить, что я присутствовал при том, когда подсудимый Геринг сам 30 июня информировал прессу об этом эпизоде. Здесь было сказано злое слово, а именно — что он, подсудимый Геринг, ждал условленного знака от Гитлера. Конечно, он сейчас же «ударил» с быстротой молнии, но правда, он несколько расширил свои обязанности, выполняя это поручение, и это расширение обязанностей многим неповинным людям стоило жизни. Я вспоминаю генералов Шлейхера125, который был убит вместе со своей женой, фон Бредова126, министериальдиректора Клаузнера127, Эдгара Юнга128 и многих других.

Панненбекер: Каким образом Фрик получил сведения об этом и участвовал ли он сам в подавлении так называемого путча?

Гизевиус: Я лично присутствовал при том, как в половине десятого утра министериальдиректор Далюге пришел к Герингу и ему было сообщено обо всем, что произошло. Далюге и я пошли к Грауерту. Все вместе мы поехали в министерство внутренних дел к Фрику. Фрик выбежал из комнаты (это было около десяти часов), чтобы поехать к Герингу и там узнать, что случилось в этот промежуток времени, и он узнал там о том, что он, министр полиции, должен идти просто домой и больше об этом не беспокоиться. Фрик действительно поехал домой и в министерстве не показывался в эти трагические дни.

Один раз Далюге поехал со мной к нему. Мне, как самому молодому в министерстве внутренних дел, в эту кровавую субботу и воскресенье нужно было сообщить рейхсминистру внутренних дел о том, какие ужасные события произошли в Германии.

Паннебекер: Свидетель, вы сказали нам об указании Фрику не беспокоится об этих вещах. Кто дал ему такое указание?

Гизевиус: Насколько мне известно, Геринг дал или передал ему указание Гитлера. Я не знаю было ли это письменное указание, как и не знаю просил ли Фрик об этом. Я склонен думать, что Фрик, в тот день, наверное посчитал неуместным задавать слишком много неприятных вопросов.

Панненбекер: Скажите, после того, как было все кончено, Фрик сделал что-либо для того, чтобы как-нибудь смягчить последствия?

Гизевиус: Для того чтобы правильно ответить на этот вопрос, я должен прежде всего сказать, что в субботу 30 июня мы в министерстве внутренних дел не были осведомлены о том, что произошло. В воскресенье 1 июля мы получили более точные сведения, и, без сомнения, Фрик, после того, как эти кровавые дни были позади, ясно представлял себе картину того, что произошло. В эти дни он не скрывал передо мной своего возмущения тем, что были совершены открытые убийства и аресты. Итак, для того чтобы быть справедливым и говорить правду, я должен ответить, что первой реакцией подсудимого Фрика был закон, в котором рейхсминистры заявляли, что мероприятия, проведенные 30 июня, являются справедливыми. Этот закон имел невероятные последствия психологического порядка для будущих событий в Германии, и его нельзя исключить из истории немецкого террора. С другой стороны, в Третьем Рейхе происходило многое, что было непонятно простому смертному и что могли понять только министры и государственные секретари. И поэтому я должен признать, что подсудимый Фрик после издания этого закона старался исправить вопиющие неполадки. Может быть, он считал, что в рейхскабинете должны были в первую очередь открыть рот другие. Я вспоминаю, напримёр, военного рейхсминистра фон Бломберга, который, несмотря на то, что были расстреляны два его генерала, все же подписал этот закон, о котором я только что говорил. Я особо назвал имя Бломберга, и прошу позволить здесь прерваться, чтобы рассказать трибуналу об инциденте который случился этим утром. Я находился комнате защитников и говорил с доктором Диксом. Доктора Дикса прервал доктор Штамер, защитник Геринга. Я услышал о том, что доктор Штамер сказал доктору Диксу…

Штамер: Могу я спросить имеет ли какое-нибудь отношение беседа которую я имел с доктором Диксом к даче показаний?

Гизевиус: Я не говорю…

Председатель: Свидетель, не нужно продолжать давать показания пока заявляют возражение. Да, доктор Штамер.

Гизевиус: Как угодно, я не понимаю…

Штамер: Я не знаю правильно ли давать показания о беседе которую я имел с доктором Диксом в комнате защиты.

Гизевиус: Могу я, что-нибудь сказать?

Председатель: Будьте добры молчать.

Гизевиус: Могу я закончить своё заявление?

Председатель: Сэр, помолчите.

Штамер: Этим утром в комнате защиты, у меня была частная беседа с доктором Диксом о деле Бломберга. Эта беседа не предназначалась для свидетеля. Я не знаю свидетеля, насколько я помню, я никогда не видел свидетеля, и я не знаю нужно ли, чтобы такие показания обнародовали здесь.

Джексон: Мне сообщили об инциденте, и я думаю важно, чтобы трибунал знал о влиянии – угрозах свидетелю в здании суда во время ожидания дачи показаний, угроз не только против него, но и против подсудимого Шахта. Итак, мне сообщили об этом деле. Думаю трибуналу важно знать об этом. Думаю важно, что это случилось. Я бы постарался затронуть это в перекрёстном допросе если бы об этом не сказали, и думаю, что свидетелю позволили бы. Эти остальные стороны имеют здесь большое усмотрение. Данный свидетель подвергся угрозам, как я это понимаю, которые высказали в его присутствии, предназначались они ему или нет, и я прошу о том, чтобы трибунал позволил доктору Гизевиусу, который один из представителей демократических сил в Германии, рассказать свою историю.

Председатель: Доктор Штамер, трибунал прежде всего хочет выслушать всё, что вы должны сказать об этом предмете. Затем он выслушает, что скажет доктор Дикс, если он пожелает, что-то сказать и затем он выслушает самого свидетеля в ответ на это.

Штамер: Я безо всяких угрызений совести расскажу суду именно то, что я сказал. Прошлым вечером я обсуждал дело с подсудимым Герингом и сказал ему о свидетеле Гизевиусе…

Председатель: Нам не нужно слушать ни о каких ваших консультациях с подсудимым Герингом, кроме того, что вы избрали в поддержку возражений даче этих показаний.

Штамер: Да, господин председатель, но я должен кратко сказать, что Геринг сказал мне о том, что его не интересует то, что его инкриминровал свидетель Гизевиус, но он не хотел того, чтобы Бломберга, который недавно умер – и я полагал, что это всего лишь вопрос брака Бломберга – он, Геринг, не хотел обсуждать публично факты о браке Бломберга. Если этому нельзя помешать, тогда, конечно же, Геринг в свою очередь – и это только вопрос Шахта, потому что Шахт, как он мне сказал, хотел говорить об этих вещах – тогда он, Геринг, не пощадит Шахта.

Председатель: Мы вас сейчас выслушаем, доктор Дикс.

Штамер: Я сказал – и это относилось не к Шахту, свидетелю, или господину Панненбекеру – я сказал, по причинам профессионального этикета, что я хочу проинформировать доктора Дикса. Вот, что я сказал, и что я сделал. В любом случае, я даже не знал, что свидетель Гизевиус присутствовал. В любом случае, это не предназначалось для него. Более того, я говорил с доктором Диксом в стороне.

Председатель: Таким образом я могу понять из того, что вы сказали: вы говорите, что рассказали доктору Диксу суть беседы которая была у вас с подсудимым Герингом и сказали о том, что Геринг отзовёт своё возражение фактам которые должны представить, если подсудимый Шахт хотел их представить. Правильно?

Штамер: Нет, я сказал только о том, что Геринга не волнует, что говорят про него самого, он просто хотел, чтобы пощадили покойного Бломберга, и он не хотел обсуждения брака Бломберга. Если бы Шахт не помешал этому – я говорил только о Шахте – тогда он, Геринг, в свою очередь, не принимал бы Шахта во внимание – больше бы не принимал во внимание. Вот, что я сказал доктору Диксу по причинам личного этикета.

Председатель: Подождите, подождите, я вас не слышу. Да.

Штамер: Как я сказал, это то, что я сказал доктору Диксу и на этом беседа закончилась. Я дал понять доктору Диксу, что я говорил с ним как коллега с коллегой.

Председатель: Да. Это всё, что вы хотите сказать.

Штамер: Да.

Дикс: Мне кажется, я помню факты, правильно и достоверно, как следующие: этим утром я находился в комнате защиты говоря с доктором Гизевиусом. Мне кажется, мой коллега, профессор Крауз, также принимал участие в беседе. Затем ко мне подошёл мой коллега, доктор Штамер и сказал о том, что хотел бы поговорить со мной. Я ответил, что в данный момент у меня важная и срочная беседа с Гизевиусом, и спросил можно ли подождать. Штамер сказал: «Нет», и о том, что он должен немедленно со мной поговорить. Тогда я отвел своего коллега Штамера в сторону, наверное на пять или шесть шагов от группы с которой я говорил. Мой коллега Штамер сказал мне следующее – вполне возможно, я не помню сами слова которые он использовал, он начал, сказав о том, что он говорит мне это по профессиональным причинам, как коллега коллеге. Если он так сейчас говорит, я уверен в том, что это так. Всё равно я это уже не помню. Он сказал мне: «Слушай, Геринг считает, что Гизевиус будет нападать на него изо всех сил. Однако, если он нападёт на умершего Бломберга, Геринг раскроет всё против Шахта – и он знает много вещей про Шахта которые будут неприятны для Шахта. Он, Геринг был очень сдержан в своих показаниях, но если, что-то будет сказано про умершего Бломберга, тогда он раскроет вещи о Шахте».

Это означало, что он имел в виду, что он представит вещи против Шахта. В этом заключалась беседа. Я не могу сказать абсолютно точно, говорил ли мне мой коллега о том, что я должен обратить на это внимание Гизевиуса. Если он говорит, что так не говорил, это конечно правда, и я ему верю, но я могу интерпретировать эту информацию как означающую, что мне нужно уведомить Гизевиуса о таком грядущем обещании Геринга. Поэтому я подумал – и не имел ни малейшего сомнения, что я озвучил намерение Геринга, и что действовал как того желал доктор Штамер, и что в этом заключалась суть дела. Что ещё могло быть причиной для рассказа доктора Штамера, непосредственно перед моей дискуссией с Гизевиусом, при том, что я беседовал с Гизевиусом, что он не мог подождать, чтобы мне пришлось прервать свою беседу? Зачем ему нужно было сообщать мне это, если он не имел в виду, что намекалось плохое и можно было избежать угрозы Геринга – другими словами, что свидетель Гизевиус, от которого всё зависит, должен дважды подумать прежде чем делать заявление? Я не имел ни малейшего сомнения в том, что значение его слов я должен был донести до Гизевиуса. Как я сказал, даже если бы Штамер не попросил меня – и он конечно говорит правду, когда говорит, что он не просил меня, что-то делать – я бы ответил, если бы спросили до того как он сделал это заявление, и это наверное с чистой совестью, что он попросил меня передать это Гизевиусу. Но я не утверждаю, что он просил меня передать это Гизевиусу. Но я не утверждаю, что он использовал такие слова. Во всяком случае, абсолютно точно, что эта беседа состоялась, и существовало твёрдое намерение, что я, действуя как Штамер и Геринг пойду к Гизевиусу. Он стоял от меня в пяти или шести шагах, или даже ближе. Думаю я понял, что сказал ему, когда обратился к нему, что он слышал часть этого. Я не знаю, понял ли он правильно. Затем я сообщил ему о сути этой беседы. Вот, что случилось ранее этим утром.

Штамер: Могу я сказать следующее: само собой разумеется, что я ни просил передавать это Гизевиусу, ни рассчитывал, что он так сделает, но я высказал соображение, что Гизевиуса будут допрашивать этим утром и что доктор Дикс спросит свидетеля об обстоятельствах брака Бломберга. Об этом мне сказали раньше, а именно о том, что доктор Дикс намеревался задать свидетелю этот вопрос. Поэтому, я обратил на это внимание доктора Дикса, предполагая, что он воздержится от такого вопроса о браке Бломберга. Это никак не предназначалось для свидетеля, и я точно знаю, что я сказал доктору Диксу, что то, что я говорю ему это как коллега коллеге и он поблагодарил меня за это. Он сказал: «Большое спасибо». В любом случае, если бы он сказал мне: «Я собираюсь спросить свидетеля». Я бы сразу же сказал: «Ради бога; эта информация предназначалась лично для вас». На самом деле, я действительно удивлён, что доктор Дикс таким образом злоупотребил доверием которое я ему оказал.

Председатель: Доктор Штамер, мы услышали факты, и мы не думаем, что нам нужно слушать, что-то ещё об этом помимо вопроса о том как свидетелю продолжать свои показания.

Свидетель, объяснение данное доктором Штамером и доктором Диксом достаточно охватывает вопросы которые вы предлагали рассмотреть в связи с фельдмаршалом фон Бломбергом? Есть, что-нибудь ещё что вам нужно сказать об этом?

Гизевиус: Прошу прощения. Вероятно я не совсем понял вопрос.

Касательно Бломберга, сейчас я ничего больше не хочу говорить, я лишь хотел при первом случае, когда затронули имя Бломберга, разъяснить, что в целом у меня создалось ощущение давления. Я стоял так близко, что я не мог не слышать то, что говорил доктор Штамер, и то как мне сказал об этом доктор Дикс, так как я слышал по крайней мере половину этого, нельзя было понять иначе чем то, что доктор Дикс весьма лояльным образом проинструктировал меня, свидетеля для подсудимого Шахта, быть сдержанным в своих показаниях в пункте который я считаю очень важным. Этот пункт возникнет позже и вообще не имеет никакого отношения к господину фон Бломбергу. Он имеет отношение к участию в этом подсудимого Геринга, и я прекрасно знаю, почему Геринг не хочет, чтобы я говорил об этом деле. По моим мыслям, это самая подлая вещь, которую, когда-либо сделал Геринг, и Геринг просто использует рыцарскую накидку, представляя дело так, что он защищает умершего человека, в то время как на самом деле он хочет помешать мне полностью свидетельствовать по важному пункту – то есть, кризису Фрича129.

Председатель:

[Обращаясь к доктору Панненбекеру]

Трибунал выслушает показания, в чём бы они не заключались.

Гизевиус: Прошу прощения. То, что я должен был сказать по делу Бломберга закончено. Я лишь хотел при первой возможности протестовать, когда было названо имя.

Председатель: Что же, тогда защитник продолжит свой допрос и вы дадите такие показания которые относятся к делу, когда вас допросит или перекрёстно допросит доктор Дикс от имени подсудимого Шахта.

Панненбекер: Господин свидетель, скажите, после событий 30 июня 1934 г. положение Гестапо так укрепилось, что мероприятия против гестапо не увенчались бы успехом?

Гизевиус: Я лично должен ответить отрицательно на этот вопрос. Несомненно, государственная полиция после 30 июня получила больше власти, но в результате всевозможных нарушений, имевших место 30 июня, оппозиция против Гестапо в различных министерствах настолько увеличилась, что большинство министров при удобном случае воспользовались бы этим поводом и выступили бы за упразднение тайной полиции. Я лично все время стремился действовать в этом направлении. Я с ведома подсудимого Фрика неоднократно был у министра юстиции Гюртнера и умолял его использовать эти многочисленные случаи нелегальных убийств для выступления против Гестапо. Я лично был и у начальника главного управления вооруженных сил Рейхенау130 и также говорил ему об этом. Я знаю, что мой друг Остер также информировал Бломберга в этом плане и представил ему документы.

Я хочу здесь заявить, что, несмотря на эксцессы 30 июня, в то время было вполне возможным еще вернуться к порядку и справедливости?

Панненбекер: Скажите, что сделал министр внутренних дел, то есть Фрик, для того чтобы поставить Гестапо на легальный, законный путь?

Гизевиус: Началась борьба против Гестапо, и в этой борьбе мы пытались отрезать путь Гиммлеру в министерство внутренних дел. Незадолго до того, как Геринг передал это в министерство Фрику, он назначил Гиммлера начальником тайной государственной полиции в Пруссии. Гиммлер пытался отсюда завладеть всей полицией и в других провинциях, а Фрик — воспрепятствовать этому, считая, что он как министр внутренних дел имеет право голоса при назначении на полицейские должности в Рейхе. Кроме того, мы старались воспрепятствовать росту Гестапо, все время отказывая в ходатайствах Гестапо об увеличении чиновничьего аппарата. Гиммлер, к сожалению, и здесь нашел окольные пути. Он обратился к министрам финансов в землях и рассказал им, что ему нужны денежные средства для так называемых охранных отрядов в концлагерях и соединений «Мертвая голова131». Он составил расчет, по которому на каждого заключенного приходилось пять охранников-эсэсовцев. И всеми этими средствами Гиммлер финансировал свою тайную государственную полицию, так как он мог арестовывать людей по своему усмотрению.

Мы, в нашем министерстве внутренних дел, пытались другими путями воспрепятствовать этим действиям Гестапо, однако все наши ходатайства, которые мы посылали в Гестапо, оставались, к сожалению, без ответа, и опять-таки Геринг запретил Гиммлеру отвечать на наши запросы и укрывал его, когда он не хотел нам докладывать.

Наконец, в последние дни моего пребывания в рейхсминистерстве внутренних дел мы сделали последнюю попытку, хотя бы частично парализовать тайную полицию путем предоставления нам права обжалования и надзора над превентивным заключением, и если бы нам удалось добиться осуществления права этого надзора во всех случаях, то мы получили бы возможность контролировать и вмешиваться в отдельные действия Гестапо. Был подготовлен проект закона, который был передан в первую очередь совету министров самой большой провинции, Пруссии. И опять-таки подсудимый Геринг всеми средствами пытался воспрепятствовать принятию и опубликованию такого закона и, в конце концов, на одном из бурных заседаний кабинета, на котором разбирался этот вопрос, встал вопрос о моем выходе из состава министерства внутренних дел.

Панненбекер: Свидетель, я показывал вам меморандум…

Председатель: Будет хорошее время прерваться.

Председатель: Господин судья Джексон, трибунал желает, чтобы я сказал, что он ожидает, что вы зададите любые вопросы которые сочтете необходимыми в связи с предполагаемым запугиванием свидетеля, когда придёт черед перекрёстного допроса.

Джексон: Да, сэр, спасибо.

Панненбекер: Свидетель, я хочу поговорить об усилиях которые предпринимало министерство внутренних дел для того, чтобы прекратить произвольные методы Гестапо, в частности в отношении концентрационных лагерей. Поэтому я прошу вас посмотреть на меморандум который исходит от министерства внутренних дел Пруссии и Рейха. Это документ PS-775, который я представил этим утром как экземпляр Фрик-9, когда я представлял доказательства по Фрику. Это номер 34 в документальной книге. Вам знаком этот меморандум?

Гизевиус: Нет, не знаком. Кажется, что этот меморандум был подготовлен после того как я покинул министерство внутренних дел. Я полагаю это из того факта, что в данном меморандуме рейхсминистр внутренних дел, кажется, уже уступил в борьбе, поскольку он пишет, что принципиально нужно разъяснить тем кто несёт ответственность, при необходимости, ответственность за все последствия теперь должна – и я цитирую – «будет возложена на рейхсфюрера СС который, фактически, уже затребовал себе руководство политической полицией Рейха».

Когда я находился в рейхсминистерстве внутренних дел мы особо пытались предотвратить это, а именно, чтобы Гиммлер завладел политической полицией. Это очевидно меморандум написанный полгода спустя после того как террор усилился. Мне известны факты указанные в нём.

Панненбекер: Вы можете об этом, что-нибудь сказать? Это не касается дела Пюндера132 и дела Эстервеге, Ольденбурга?

Гизевиус: О деле Эстервеге можно сказать кратко. Оно одно из многих.

Насколько я могу вспомнить, член СА или местный руководитель группы был арестован Гестапо, потому что он был взволнован условиями в концентрационном лагере Папенбург133. Это также был не первый раз. Я не знаю зачем подсудимый Фрик выбрал именно это дело. Несмотря на это, однажды Далюге показал мне одну из таких обычных рукописных записок направленных Фриком Гиммлеру. Фрик написал Гиммлеру на полях крупными зелёными буквами о том, что член СА или руководитель местной группы, или кем бы он ни был, незаконно арестован, что этого человека нужно немедленно освободить, и что если Гиммлер снова сделает подобную вещь, он, Фрик, возбудит в отношении Гиммлера уголовное дело за незаконный арест.

Я очень хорошо помню эту историю, потому что это было весьма необычно – учитывая полицейские условия существовавшие тогда, чтобы Фрик угрожал Гиммлеру уголовным делом, и Далюге усмехнулся таким действиям Фрика.

Это один пример.

Председатель: Какая дата?

Гизевиус: Это должно было быть весной 1935, я бы сказал в марте или апреле.

Панненбекер: Свидетель, вам известно то как Гиммлер отреагировал на такую угрозу уголовного дела?

Гизевиус: Был второй случай. Это дело Пюндера которые здесь упоминали. Он одинаково отреагировал на оба дела, и поэтому будет лучше если я сначала сошлюсь в связи с этим на дело Пюндера. Это касалось берлинского адвоката, который был видным адвокатом и юрисконсультом шведского посольства. Вдова министериальдиректора Клаузнера, которого убили 30 июня, обратилась к Пюндеру, так как она хотела предъявить иск страховым компаниям о выплате её страховки. Но так как Клаузнер в тот день предположительно совершил самоубийство, ни один директор страховой компании не хотел выплачивать вдове деньги. Соответственно, адвокат вынужден был предъявить иск. Но нацисты ввели закон по которому все неудобные дела – неудобные для нацистов – не должны были рассматривать в суде: их должны были рассматривать в так называемой комиссии в рейхсминистерстве внутренних дел. Если я не ошибаюсь, этот закон назывался «Закон об урегулировании гражданских претензий». В то время они не забывали давать благозвучные имена и названия. Этот закон вынуждал адвоката сначала предъявить свой иск в суд. Он опасался. Он пошёл в министерство внутренних дел и сказал государственному секретарю: «Если я выполню закон и подам иск, меня арестуют». Государственный секретарь министерства внутренних дел заставил его подать иск. Соответственно самый мудрый адвокат пошёл в министерство юстиции и сказал государственному секретарю Фрейслеру134, что он не хотел бы подавать иск, так как он разумеется, будет арестован Гестапо. Секретарь министерства юстиции сообщил ему о том, что ему в любом случае придётся направить претензию, но ничего не случится, так как судам дали указание принимать такие дела без комментариев комиссии министерства внутренних дел. Соответственно, адвокат подал иск и Гестапо сразу же арестовало его за клевету, потому что он заявил о том, что министериальдиректор Клаузнер умер не в результате самоубийства. Это был классический пример того к чему мы в Германии пришли в связи с превентивным заключением.

Я взял смелость выбрав это дело из сотен, или мне нужно сказать о тысячах подобных случаев и предложений Фрику о том, что вопрос нужно довести до сведения не только Геринга, но и Гитлера. Затем я сел и подготовил проект письма или доклада Фрика Гитлеру, который также пошёл в министерство юстиции. Там было больше пяти страниц, и я обсуждал всё с точки зрения фактов о самоубийстве министериальдиректора Клаузнера при содействии СС, и предъявлении иска. Этот доклад Гитлеру завершался замечанием Фрика о том, что пришло время урегулировать проблему превентивного заключения в Рейхе правовыми методами.

И теперь я отвечу на ваш вопрос о том, что случилось. Это совпало с письмом Фрика Гиммлеру о лишении свободы. Гиммлер взял эти два письма на совещание рейхсляйтеров, то есть, министров движения, и поставил перед ними вопрос, правильно ли позволять одному рейхсляйтеру, а именно Фрику, писать такие письма другому рейхсляйтеру, то есть, Гиммлеру. Эти видные господа ответили на вопрос отрицательно и упрекали Фрика. Затем Гиммлер пошёл на заседание прусского кабинета где обсуждался закон о превентивном заключении.

Вероятно, я могу обратить ваше внимание на тот факт, что тогда было редким, чтобы Гиммлеру позволяли присутствовать на заседании прусских министров. В Германии было время – и это был довольно долгий период, когда Гиммлер не был могущественным человеком которым стал потом, потому что буржуазные министры и генералы были трусами и уступили ему дорогу. Таким образом, вообще было редко, чтобы Гиммлеру позволяли присутствовать на заседании прусского совета министров, и это заседание закончилось моим увольнением из министерства внутренних дел.

Панненбекер: Свидетель, я хочу процитировать вам две фразы из меморандума который я только, что показал вам – то есть, PS-775 – и прошу вас рассказать мне правильно ли приводятся факты. Я цитирую:

«В связи с этим, обращаю ваше внимание на дело адвоката Пюндера, которого поместили в превентивное заключение вместе с его коллегами, лишь потому, что после запроса в рейхсминистерство внутренних дел и наше министерство, он предъявил иск, что был обязан сделать по закону Рейха».

Гизевиус: Да, это правильно.

Панненбекер: И затем ещё одна фраза. Я цитирую:

«Я упоминаю здесь только дело учителя и крейсляйтера в Эстервеге которого поместили в превентивное заключение на 8 дней, потому что…»

Председатель: Доктор Панненбекер, где эта фраза которую вы прочли?

Панненбекер: В документальной книге Фрика под номером 34, вторая фраза.

Председатель: Какая страница?

Панненбекер: В моей документальной книге это страница 80.

Председатель: Вы говорите о параграфе 3 на странице 70?

Панненбекер: Нет, господин председатель. Я только, что обнаружил, что именно эту фразу в документе не перевели. Вероятно я могу прочитать ещё одну фразу которую видимо не перевели. Это можно найти в параграфе 3 этого же документа.

«Я упоминаю здесь только дело учителя и крейсляйтера в Эстервеге которого поместили в превентивное заключение на 8 дней, потому что как выяснилось впоследствии, он направил правильный доклад главе своего гау о злоупотреблениях СС».

Гизевиус: Да, это соответствует фактам.

Панненбекер: Вы лично имели поддержку со стороны Фрика в отношении вашей личной охраны?

Гизевиус: Да, я тогда настолько был заподозрен тайной полицией, что, без сомнения, против меня планировались разные мероприятия. Поэтому Фрик приказал соответствующему полицейскому участку поставить охрану у моей квартиры. У меня на квартире был поставлен прямой телефон, проведенный из полицейского участка, так что в случае внезапного посещения я имел возможность, сняв трубку,

по крайней мере, сообщить об этом кому-нибудь. Далее Гестапо применило свой обычный метод, предъявив мне различные уголовные обвинения. Эти дела были,

кажется, направлены Гитлеру в рейхсканцелярию. Но вскоре выяснилось, что речь идет об однофамильце, и Фрик не делал, говоря по телефону, тайны из того, что эти «типы», как он говорил, еще раз налгали Гитлеру. Для Гестапо, которое подслушало этот телефонный разговор, это было сигналом не работать дальше таким образом. Затем дело пошло дальше. Гейдрих был настолько добр, что сообщил мне по телефону, что у него достаточно сил, чтобы преследовать своих политических и личных противников до конца. Я сообщил по служебной линии об этой угрозе Фрику, и Фрик лично или через Далюге говорил с Гейдрихом, и, без сомнения, тем самым он оказал мне большую помощь, так как Гейдрих не любил открыто говорить о своих намерениях убить кого-либо.

Панненбекер: Господин свидетель, мог ли хоть один рейхсминистр не беспокоиться о своей личной безопасности, если он пытался выступать против террора Гестапо и Гиммлера?

Гизевиус: Если вы меня спрашиваете, то я должен сказать, что только один Шахт попал в концлагерь. Но я должен также ради правды сказать, что мы все задавали себе вопрос о том, как быстро может рейхсминистр перекочевать в концлагерь. Что касается Фрика, то он уже в 1934 году обратился ко мне и сказал, что рейхсштатгальтер в Баварии сообщил ему на основании достоверных сведений, что он, Фрик, должен быть убит во время пребывания в Баварии, и он просил меня узнать подробности. Я лично поехалсо своим другом Небе в автомобиле в Баварию, начал тайное расследование и получил сведения, что такие планы обсуждались. Но, как известно, Фрику все-таки удалось избежать этого.

Панненбекер: У меня нет больше вопросов.

Дикс: Могу я попросить вас решить о следующем вопросе? Я вызывал Гизевиуса. Он свидетель вызванный мною, и поэтому, я задаю не следующий вопрос, а допрашиваю своего свидетеля. Поэтому я считаю, что правильно и своевременно, чтобы я продолжил допрос своего коллеги Панненбекера, и чтобы остальные коллеги которые также хотят задать вопросы последовали за нами. Я прошу трибунал решить о данном вопросе.

Председатель: Вы единственный из защитников кто попросил вызвать данного свидетеля от имени своего клиента?

Дикс: Я его вызвал.

Председатель: Да, знаю, но вы единственный защитник который вызвал его?

Дикс: Сэр, мне кажется, я единственный кто его вызвал.

Председатель: Очень хорошо, доктор Дикс, вы можете допросить его следующим.

Дикс: Доктор Гизевиус, доктор Панненбекер уже отмечал тот факт, что вы опубликовали книгу под названием «До горького конца». Я представил цитаты из этой книги трибуналу в качестве доказательства и они приняты трибуналом в качестве документального доказательства. По этой причине я спрашиваю вас: содержание этой книги исторически правдивое, вы написали её по памяти или она основана на записях которые вы вели в то время?

Гизевиус: Я могу сказать здесь по своим лучшим сведениям, и с чистой совестью, что содержание книги исторически правильное. В Германии я всегда вёл личные записи насколько это было возможно. Здесь я сказал, что мой умерший друг Остер имел в военном министерстве значительную подборку документов к которой у меня всё время был доступ. В письменном виде, о любом важном вопросе, в котором я ссылался на друзей в оппозиционной группе, я никогда не делал так, сперва не проконсультировавшись об этом много раз. И с 1938 я находился в Швейцарии, сначала как турист и позднее по профессиональным причинам, и там мог спокойно продолжать свои записи. Том который представлен трибуналу, практически составлен в 194, и в 1942 уже был показан мною нескольким друзьям за рубежом.

Председатель: Он говорит, что книга правильная, этого достаточно.

Дикс: С какого времени вы знакомы с подсудимым Шахтом?

Гизевиус: Я знаком с подсудимым Шахтом с конца 1934.

Дикс: По какому поводу и при каких обстоятельствах вы его встретили?

Гизевиус: Я встретил его, когда работал в рейхсминистерстве внутренних дел и собирал материал против Гестапо. Меня консультировали разные стороны, которые либо опасались затруднений с Гестапо или имевшие такие затруднения. Таким образом, однажды Шахт, который тогда был министром экономики, послал человека которому он доверял – это был его уполномоченный Герберт Геринг – попросить меня могу ли я помочь Шахту. Он, Шахт, некоторое время ощущал, что за ним следили Гиммлер и Гестапо и позднее имел серьёзную причину подозревать, что информатора или по крайней мере микрофон поставили в его доме. Меня спросили могу ли я помочь в данном деле. Я согласился с этим, и с экспертом по микрофонам из почтовой администрации Рейха, на следующее утро я посетил министерскую резиденцию Шахта. Мы ходили с экспертом по микрофонам из комнаты в комнату и – не пришлось искать очень долго. Гестапо сделало это очень небрежно. Они разместили микрофон слишком заметно и более того, воспользовались домашней прислугой, чтобы шпионить за Шахтом. Она имела подслушивающее устройство соединённое с домашним телефоном установленным в её спальне которое было просто найти, и поэтому мы смогли раскрыть всё это. По этому случаю я впервые говорил с Шахтом.

Дикс: И в чём заключался предмет вашей беседы? Тогда вы уже говорили с ним о политических вопросах?

Гизевиус: Мы поговорили о делах и довольно странной ситуации которая свела нас вместе. Шахт знал о том, что я очень активно противостоял Гестапо, и, со своей стороны, я был осведомлён о том, что Шахт был известен своими высказываниями против СС и Гестапо по бесчисленным поводам. Много людей среднего класса возлагали на него свои надежды как на единственного сильного министра который мог защитить их если бы понадобилось. В частности промышленники и предприниматели, которые были очень важными тогда, надеялись на это, и часто находили его поддержку. Поэтому было совершенно естественно, что в первом же разговоре я рассказал ему обо всём, что меня затрудняло.

Основная проблема в то время заключалась в устранении Гестапо и устранении нацистского режима. Таким образом, наша беседа была весьма политизированной, и Шахт открыто всё слушал, что позволило мне рассказать ему обо всём.

Дикс: И, что он сказал?

Гизевиус: Я сказал Шахту о том, что мы неизбежно дрейфовали к радикализму и что было сомнительно, при том как шли дела, не закончиться ли это инфляцией, и что будь так, не будет ли лучше если он сам приведёт к такой инфляции. Это бы позволило ему знать заранее точную дату такого кризиса, и вместе с генералами и антирадикальными министрами провести приготовления, чтобы совладать с ситуацией, когда она на самом деле станет серьёзной. Я сказал ему: «Вы должны привести к этой инфляции, вы сами сможете определять ход событий вместо того, чтобы позволить другим забрать вещи из ваших рук». Он ответил: «Поймите, есть разница, которая нас разделяет: вы хотите краха, а я этого не хочу».

Дикс: Из этого, можно сделать вывод, что в то время Шахт ещё верил в то, что можно избежать краха. Какие причины он привёл для такого взгляда?

Гизевиус: Думаю, что тогда слово «крах» было для него слишком сильным. Шахт думал в традиционных чертах бывших правительств, но он видел, что здесь и там происходили перемены – в особенности со времени Брюнинга135 – из-за чрезвычайных законов и отдельных диктаторских мер. Но, насколько я смог тогда понять, и в течение всех наших следующих бесед, самой главной для него была идея правительства Рейха которое собирается и принимает решения, где большинство министров буржуазные и которые в данный момент, который может настать раньше или позже – сможет оказать влияние на радикальную смену курса.

Дикс: В чём заключалось его отношение к Гитлеру в то время?

Гизевиус: Мне было ясно, что тогда он всё ещё очень высоко оценивал Гитлера. Я почти могу сказать, что тогда Гитлер был для него человеком безупречной честности.

Дикс: О каком времени вы говорите?

Гизевиус: Я говорю о времени своих первых встреч с Шахтом, конце 1934 и начале 1935.

Дикс: Чем вы тогда занимались? Где вы были? Где вы работали?

Гизевиус: Я добился отпуска в рейхсминистерстве внутренних дел и между тем был переведён в управление криминальной полиции Рейха, которая находилась в процессе создания. Когда мы поняли, что Гестапо расширяло свою власть, мы верили в то, что можем создать какой-нибудь параллельный полицейский аппарат бок о бок с Гестапо – то есть, чисто криминальную полицию. Мой друг Нёбе стал начальником уголовного управления Рейха выстраивая полицейский аппарат который мог позволить нам сопротивляться Гестапо при необходимости. Министерство внутренних дел поручило мне задачу организации и направило меня в это почти сформированное правительственное ведомство, чтобы консультировать о его создании.

Дикс: Мы медленно подходим к 1936 году – году Олимпийских игр. Вы получили там специальную задачу?

Гизевиус: Да. В начале 1936 было решено сделать меня начальником штаба полиции в центральном управлении полиции в связи с Олимпийскими играми в Берлине. Это было полностью неполитическое, а техническое дело. Граф Хелльдорф136 который был комиссаром полиции, подумал, что из-за моих связей с министерством внутренних дел и министерством юстиции это было бы полезно. Но меня быстро убрали с этой должности. Гейдрих узнал об этом и вмешался.

Дикс: Ваша книга содержит письмо от Гейдриха, которое я не предлагаю полностью читать. Оно адресовано графу Хелльдорфу и обращает его внимание на тот факт, что находясь на должности в прусском министерстве внутренних дел, вы всегда создавали всяческие трудности тайной государственной полиции, и что отношения с вами были чрезвычайно неприятными. Он продолжает:

«Я опасаюсь, что его участие в полицейской подготовке Олимпийских игр, даже в данной области, не поспособствует взаимодействию с тайной государственной полицией, и таким образом, следует рассмотреть нельзя ли заменить Гизевиуса другим подходящим сотрудником. Хайль Гитлер, ваш Гейдрих».

Вот это письмо повлияло на вашу должность?

Гизевиус: Да. По этой причине меня уволили с этой работы. Я должен был подождать ещё несколько недель и Гиммлер стал начальником полиции Рейха. И в тот самый день, когда Гиммлер стал начальником полиции Рейха, меня отстранили от любого рода полицейской службы.

Дикс: И куда вы ушли?

Гизевиус: После моего увольнения с полицейской службы, меня направили в правительство в Мюнстере, где мне поручили ведомство контроля цен.

Дикс: Вы могли, находясь в ведомстве контроля цен в Мюнстере, каким-то образом продолжать свою политическую работу и создавать нужные контакты?

Гизевиус: Да. У меня имелась большая возможность официальных поездок. Я тщательно изучал не только цены, но также политическую обстановку в Рейнланде и Вестфалии, и ездил в Берлин почти каждую неделю для того, чтобы находится на связи со своими друзьями.

Дикс: Вы находились в контакте с Шахтом?

Гизевиус: С этого времени я встречался с ним почти каждую неделю.

Дикс: Вы, из Мюнстера, создавали контакты с другими лицами на видных должностях, чтобы способствовать работе которую вы вели?

Гизевиус: Да. Одна из причин, почему я поехал в Мюнстер заключалась в том, что президент провинции, барон фон Люнинг137, был человеком старой школы – чистым, правильным, профессиональным гражданским служащим, и политически человеком который поддерживал закон и порядок. Он тоже закончил на висилице после 20 июля 1944. Я также связался в Дюссельдорфе с государственным секретарём регирунгспрезидента Шмидта138, и сразу же по прибытию в Мюнстер я делал всё, чтобы связаться с командующим там, фон Клюге139, который позже стал фельдмаршалом. В этом я добился успеха. И там тоже, я продолжал свои старые политические дискуссии.

Дикс: Мы обратимся к генералу Клюге позже. Сейчас я спрашиваю: тогда, когда вы работали в Мюнстере, вы заметили изменение в отношении Шахта к режиму и в его отношении к Гитлеру, иное нежели которое вы описали трибуналу как существовавшее в 1934?

Гизевиус: Да. Постоянным процессом Шахт сильнее и сильнее отдалялся от нацистов. Если бы меня попросили описать стадии, и бы сказал, что в начале – то есть, в 1935 – он считал, что Гестапо это единственное главное зло и что Гитлер был человеком, который был государственным деятелем – или по крайней мере мог стать государственным деятелем – и что Геринг был сильным консервативным человеком, чьи услуги нужно было использовать, и можно использовать, чтобы противостоять террору Гестапо и государства путём создания правильных условий. Я решительно возражал Шахту в его взглядах на подсудимого Геринга. Я предупреждал его. Я сказал ему, что по моему мнению Геринг был худшим из всех, именно потому, что он прятался в среднем классе, в консервативной накидке. Я умолял его не вести свою экономическую политику с Герингом, так как это могло привести к плохому концу.

Шахт о котором можно сказать много хорошего, но не то, что он хороший психолог – категорически в этом отказывал. Лишь потом в ходе 1936 он всё больше и больше начал понимать, что Геринг не поддерживал его против партии, а что Геринг поддерживал радикальные элементы против него, лишь тогда отношение Шахта начало постепенно меняться, и он стал считать большой угрозой не только Гиммлера, но и Геринга. Для него Гитлер всё ещё был единственным человеком с которым можно делать политику, при условии, что большинство кабинета сможет склонить его к стороне закона и порядка.

Дикс: Вы говорите приблизительно о времени, когда Шахт должен был передать Герингу вопрос валютного контроля?

Гизевиус: Да. Это был момент, когда я предупреждал его, и как я сказал, он стал опасаться Геринга и осознал, что Геринг не поддерживает его против радикальных элементов. Я имел в виду это время.

Дикс: Передачей валютного контроля Герингу он выразил отрицательное, уступчивое отношение. Но постепенно меняя свои взгляды, у него не было никаких положительных мыслей о том как добиться перемены?

Гизевиус: Да. Он был полностью занят этой мыслью, как и многие другие люди в Германии в то время – я могу почти сказать большинство людей в Германии – мыслью, что всё зависело от укрепления влияния среднего класса в кабинете, и прежде всего, и как предпосылку, то, что военное рейхсминистерство возглавляемое Бломбергом, следует перетянуть на сторону министров среднего класса. Шахт имел, если вы хотите так выразиться, очень конструктивную мысль о том, что нужно сконцентрироваться на борьбе за Бломберга. Именно в этом я согласился с ним, так как это была такая же битва, которую я, вместе с моим другом Остером пытался вести в своём небольшом ведомстве, и гораздо более скромным образом.

Дикс: Он уже предпринимал, что-то с данной целью?

Гизевиус: Да.

Дикс: В порядке реплики я назову шаги предпринятые Дрейзе140, вице-президентом Рейхсбанка.

Гизевиус: Да. Прежде всего, он попытался создать тесный контакт с компетентным экспертом в военном министерстве, генералом Томасом141, который позднее стал начальником экономического штаба армии. Томас был человеком который, с самого начала скептически относился к национал-социиализму или даже возражал ему. Чудом, он позднее выбрался живым из концентрационного лагеря.

Тогда Шахт начал борьбу за Бломберга через Томаса. Я принял участие в этой борьбе, потому что Шахт использовал меня как посредника с Остером, и меня также информировали об этих связях через Герберта Геринга. Более того, я узнавал о таких вещах из разных дискуссий с Томасом. Я могу свидетельствовать здесь о том, что даже в то время было чрезвычайно трудно установить контакт между Шахтом и Бломбергом, и я весьма наивно попросил Шахта просто позвонить Бломбергу и попросить с ним беседы. Шахт ответил, что Бломберг точно бы уклонился и единственный способ заключался в том, чтобы сделать это через Остера и Томаса. Это было сделано.

Я знаю сколько мы ждали от многих дискуссий Шахта с Бломбергом. Я, конечно не присутствовал как свидетель, но мы подробно обсуждали эти совещания в то время. Я вёл записи и был очень рад, когда я выяснил, что эти мои воспоминания полностью совпали с воспоминаниями Томаса, чьи рукописные записи находятся у меня в распоряжении. Бломберг постоянно упрекал Томаса и не обеспокоился этими нравоучениями Шахта. Он говорил о том, что Шахт был ворчуном и что ему, Томасу, следовало…

Председатель: Доктор Дикс, нужно вдаваться в эти подробности?

Дикс: Мне кажется, да, ваша светлость, это будет нужно. Такое превращение из убеждённого сторонника Гитлера в решительного оппонента и революционера, даже заговорщика, конечно такой трудный психологический процесс, что мне кажется, я не могу избавить трибунал от деталей такого развития. Я разумеется сэкономлю на несущественных моментах, но я буду благодарен если свидетелю будет дана некоторая свобода во время этой части показаний, так как он единственный свидетель которого я имею по данной теме.

Председатель: Что же, трибунал думает, что вы можете привести суть вопроса не сильно вдаваясь в детали. В любом случае вам следует постараться приводить как можно меньше незначительных деталей.

Дикс: Буду рад это сделать.

Что же, тогда, доктор Гизевиус, вы слышали пожелание трибунала и вы несомненно укажете только существенные факты.

Есть какие-то другие существенные факты в деле Бломберга через Томаса, о которых вы желает сказать, или мы можем завершить эту главу?

Гизевиус: Нет, я постараюсь дать краткое описание других каналов которые мы пробовали. Я не знаю сколько трибунал готов слушать об этом, но я скажу о том, что Шахт пытался обратиться к барону фон Фричу, главнокомандующему армией. Так как, однако, было трудно к нему подступиться, он направил своего вице-президента Рейхсбанка Дрейзе, чтобы установить контакт. Мы тоже предприняли одну большую попытку подступиться к Фричу и Бломбергу через генерала фон Клюге.

Дикс: И, вкратце, в чём заключалась цель этого шага? Что предположительно должны были делать генералы – я имею в виду генералы указанными вами?

Гизевиус: Этот шаг имел своей задачей дать понять Бломбергу, что дело принимало всё более и более экстремистский оборот, что экономика страны страдала, и что террор Гестапо следовало прекратить всеми возможными средствами.

Дикс: Таким образом тогда были сомнения только об экономике и терроре который царил – не об опасности войны, пока нет?

Гизевиус: Нет, только опасения экстремизма.

Дикс: Мы переходим к 1937. Вы знаете о том, что это был год увольнения Шахта с рейхсминистра экономики. Шахт, что-нибудь вам говорил о том, почему он остался президентом Рейхсбанка?

Гизевиус: Да. Я был очевидцем борьбы за его освобождение с должности рейхсминистра экономики. На одной стороне была его попытка уволиться из министерства, и я думаю, я прав говоря о том, что это было непросто. Шахт однажды сказал Ламмерсу, что если он не получит официальное уведомление о его освобождении к определённой дате, он будет считать себя уволенным и соответственно сообщит прессе. По этому поводу много людей умоляли Шахта не уходить в отставку. За эти годы, всякий раз, когда человек хотел уйти с поста, всегда был вопрос не поведёт ли преемник к более радикальному курсу. Шахта умоляли не уходить, ради того, чтобы радикализм снова не возглавил экономическую сферу. Я назову здесь только имя Лея, как главы Трудового фронта142. Шахт отвечал, что он не может нести ответственность, но, что он надеялся, что сможет как президент Рейхсбанка стоят на одной ноге, как он выражался. Он воображал, что он сможет иметь общий вид на экономическую обстановку и что через Рейхсбанк он сможет сохранить некоторые экономические меры. Я могу свидетельствовать о том, что много людей, которые позже стали оппозиционерами, умоляли Шахта следовать такой линии и хотя бы стоять на одной ноге.

Дикс: Такое его решение не было вызвано его отношением и суждением о некоторых генералах, в частности генерал-полковнике Фриче?

Гизевиус: Да, совершенно верно. Одним из величайших бедствий был тот факт, что много людей в Германии вооброжали, что Фрич был сильным человеком. Я помню о том, что не только высокопоставленные офицеры, но и сотрудники министерств говорили мне снова и снова о том, что не нужно волноваться, Фрич был готов; Фрич только ждал хорошего момента, Фрич в один прекрасный день приведёт к восстанию и закончит террор. Генерал фон Клюге, например, говорил мне об этом как о факте – и он был близким другом Фрича. И поэтому мы жили полностью заблуждаясь – как я теперь могу сказать – что однажды наступит великий мятеж вооружённых сил против СС. Но вместо этого, произошло прямо противоположное, а именно, бескровный мятеж СС, знаменитый кризис Фрича, в результате которого не только Фрича освободили от его поста, но и всё руководство вооружённых сил было обезглавлено, политически говоря, это означало, что теперь вся наша надежда…

Дикс: Простите, если перебиваю вас, но мы перейдем к кризису Фрича позднее, это было в 1938…

Гизевиус: Да.

Дикс: Я хочу закончить говорить об усилиях Шахта и действиях в 1937 и попросить вас – это отмечено в вашей книге – не сыграли ли роль какая-нибудь безуспешная попытка обратиться к генералу фон Клюге и поездка Шахта в Мюнстер?

Гизевиус: Да. Я думал, что нужно быть кратким по поводу этого. Хотя Шахт предпринял большую попытку связаться с Фричем, невозможно было организовать беседу в Берлине. Тайно договорились о том, что она пройдет в Мюнстере, так как генерал фон Клюге слишком боялся встречаться тогда с Шахтом публично. Было много скитаний, окончательным результатом было то, что два господина не встретились. Невозможно было собрать вместе рейхсминистра и командующего. Это ещё сильнее угнетало.

Дикс: Где вы тогда находились? Что вы делали? Вы всё ещё находились в Мюнстере или, что-то изменилось?

Гизевиус: Я ещё находился в Мюнстере, но в середине 1937 Шахт захотел, чтобы я вернулся в Берлин. Чем больше было его разочарование, тем сильнее он склонялся к тому, чтобы всерьёз воспринимать мои предупреждения о нараставшем радикализме и мятеже СС.

К осени 1937 вещи в Германии дошли до такой точки, что каждый в оппозиционной группе ощущал, что готовятся зловещие планы. Мы думали, что тогда снова будет кровавый день подобный 30 июня, и мы пытались защитить себя. Это Шахт связался с Канарисом через Остера и выразил желание, чтобы меня доставили в Берлин тем или иным образом. Тогда не было ни одного правительственного ведомства которое бы предоставило мне пост. У меня не было никакого другого выбора кроме как взять длинный отпуск с гражданской службы, под предлогом того, что я хотел заняться экономическими исследованиями. Шахт договорившись с Канарисом и Остером, организовал для меня подобный пост на бременской фабрике, но мне не позволили показываться там, и поэтому я прибыл в Берлин, чтобы предоставить себя в полное распоряжение своих друзей для будущих событий.

Дикс: Ваша светлость, мы переходим к январю 1938 и кризису Фрича. Я не думаю, что будет польза если я прерву показания свидетеля. Если я могу, я бы предложил, чтобы ваша светлость закрыл заседание, или же нам будет нужно продолжать ещё полчаса.

Председатель: Да. Что же, мы откладываемся.