Дикс: Доктор Шахт, я думаю, что нам обоим нужно говорить немного медленнее и делать паузу между вопросом и ответом.

Итак, пожалуйста, ответьте на обвинения в том, что вы являлись экспансионистом. Пожалуйста, определите свою позицию.

Шахт: Никогда в своей жизни я не требовал ни пяди земли, не принадлежавшей Германии, ни когда–либо принимал такую идею.

Я считаю, что как не является национальным пытаться властвовать и править иностранными народами, так как и приобретение иностранной территории не является политически справедливой акцией.

Это два вопроса, с которыми мы сильнее всего столкнулись в настоящем.

Для того, чтобы разъяснить свою позицию, вероятно, я могу добавить, то как я понимаю национализм, и то почему я был против каждой и всякой формы экспансионизма. Всего одной фразы будет достаточно, фразы из речи произнесенной мной в августе 1935. По этому поводу я сказал, и я цитирую:

«Мы хотим выразить уверенность в том, что самоуважение требует уважения остальных, и сохранение нашей национальной индивидуальности не должно означать умаления индивидуальности остальных; уважая действия других мы уважаем свои собственные действия, и в конце концов в борьбе экономического соревнования можно быть победителем единственно в результате примера и развития, а не через методы насилия или грубости».

Дикс: По мнению обвинения, в 1936 году вы публично угрожали войной, по случаю чего вы предположительно говорили о том, что дух Версаля был инструментом отжившей военной мании. Я ссылаюсь на документ ЕС–415, документ на который ссылалось обвинение.

Шахт: Я во время слушаний никогда не понимал, как в этой цитате могла быть угроза войны. Цитата завершается словами – и я должен процитировать на английском, потому что у меня есть английские слова:

«Дух Версаля увековечен яростью войны, и не будет подлинного мира, прогресса или восстановления до тех пор пока мир придерживается этого духа. Немецкий народ не устанет произносить такое предупреждение».

Вывод говорит о том, что немецкий народ не устанёт произносить такое предупреждение. Мне кажется само собой разумеется, что данное выражение относится к тому, что я предупреждал остальных от сохранения военной мании. Я не предупреждал самого себя, но весь мир, избегать увековечивания духа Версаля.

Дикс: Далее обвинение вменяет вам в этой связи то, что вы публично одобряли идею жизненного пространства для немецкого народа. В этой особой связи сделана отсылка к вашей речи, произнесенной во Франкфурте 9 декабря 1936, в которой вы сказали: «Германия имеет слишком ограниченное жизненное пространство для своего населения».

Шахт: Эта речь от 9 декабря 1936 была речью, которая исключительно касалась восстановления колониальных прав Германии. Я никогда не требовал никакого жизненного пространства для Германии, кроме колониального пространства. И снова в данном случае, я просто удивлен тем, что американский обвинитель обвиняет меня в моих усилиях в этом направлении, потому что в Четырнадцати пунктах Вильсона, которых к сожалению не придерживались позднее, принимались во внимание колониальные интересы немцев. Впоследствии, я снова и снова говорил: «Если вы хотите мира в Европе, дайте Германии экономический рынок, в котором Германия может развиваться и из которого она сможет удовлетворить свои потребности. В противном случае Германия будет центром беспокойства и проблем для Европы».

Я бы хотел процитировать одну фразу из речи произнесенной мной:

«Мир в Европе, вместе с миром во всём мире, зависит от того будут или нет у плотно населенных территорий в Центральной Европе средства существования».

Я снова и снова подчеркивал эту точку зрения, но никогда я не связывал эти взгляды с идеей вооруженного конфликта.

Я хочу процитировать ещё одну фразу из этой же речи: «Я не упоминал это соображение в отношении частей Германии отделённых от неё» - и я говорил о потерях понесенных Германией – «для того, чтобы мы могли сделать вывод о воинственных намерениях, вся моя позиция и моя работа направлены на цель принесения мира в Европу в результате мирных и осмысленных соображений и мер».

Председатель: Пожалуйста, вы приведете мне номера PS и номера экземпляров этих двух речей?

Дикс: Ваша светлость сейчас я не могу, извиняюсь, но я попытаюсь получить их и приобщить их в письменном виде. Последняя речь во Франкфурте, и остальные…

Председатель: Хорошо. Вы дадите нам знать в письменном виде, не так ли?

Дикс: Да, именно так.

Шахт: Наверное, если это допустимо я могу сослаться на две других фразы из моей статьи, которую я в 1937 году опубликовал в «Foreign Affairs284», известном американском журнале. У меня есть передо мной немецкий перевод, который гласит, во введении, и я цитирую:

«Я делаю эти вступительные замечания для того, чтобы разъяснить ситуацию. Колониальная проблема сегодня, как и в прошлом, для Германии это не вопрос империализма или милитаризма, но всё еще несомненный и простой вопрос экономического существования».

Наверное, я могу сослаться на то, что очень влиятельные американцы были полностью согласны с таким взглядом. У меня есть заявление сделанное сотрудником президента Вильсона, полковником Хаузом285, который проводил известное различие между «имевшими» и «не имевшими», и который был особенно влиятельным выступая за учёт немецких колониальных интересов. Вероятно, я могу избежать цитирования.

Дикс: В этой связи я хочу отметить документ представленный обвинением, документ L–111, экземпляр USA–630. Этот документ касается вашего разговора с американским послом Дэвисом286, и в котором вас обвиняли в косвенных угрозах нарушения мира.

Шахт: Я уже только, что изложил, что я постоянно говорил о том, что Европа не сможет иметь мирного развития, если нет средств существования для полностью перенаселенной Центральной Европы, и мне кажется, условия в настоящем показывают, насколько я был прав – просто невозможно прокормить эти массы народа внутри Европы. И помимо этого я имел сильный интерес в том, чтобы отвлечь Гитлера от совершенно неправильных идей в Восточной Европе и поэтому постоянно страдал направляя его внимание на колониальную проблему для того, чтобы я мог отвернуть его мысли от безумных идей экспансионизма на Востоке. Я вспоминаю, что в 1932, незадолго до получения им должности, у меня была с ним беседа в которой я впервые обратился к нему с этими фактами и в частности сказал ему о том, что было бы полной бессмыслицей думать об экспансии на Восток.

Затем, постоянно, в последующие годы, снова и снова, я говорил о колониальной проблеме, до тех пор пока в конце лета 1936 у меня была возможность продвигать свои идеи и Гитлер поручил мне миссию, которую я предложил ему, отправиться в Париж для обсуждения с французским правительством удовлетворительного решения для Германии в вопросе колоний. Это действительно случилось летом 1936. И к своему и остальных друзей мира, удовлетворению, я могу сказать, что правительство Леона Блюма287, который тогда находился в должности, показало отрадную оценку такому решению европейской продовольственной и экономической проблемы, и со своей стороны заявило о том, что оно готово заниматься колониальной проблемой с целью вероятного возвращения Германии одной или двух колоний. Тогда Леон Блюм предпринял по договоренности со мной информирование британского правительства об этих беседах с целью получить его согласие или привнести обсуждение этой проблемы в британское правительство. Это произошло на самом деле, но британское правительство месяцы хранило молчание, прежде чем окончательно смогло решить о какой-нибудь позиции в этом вопросе и таким образом дискуссия затянулась до первых месяцев гражданской войны в Испании288 и ушла в тень и была вытеснена проблемами испанской гражданской войны, таким образом продолжения обсуждения этой колониальной проблемы так и не последовало.

В январе 1937, когда американский посол в Москве, посол Джозеф Дэвис, посетил меня в Берлине, я был довольно раздражен медлительностью с которой британское правительство встретило эти предложения и соответственно я далее вышел с просьбой о понимании и поддержке и рассказал послу Дэвису про это дело. Я постоянно и непрерывно пытался получить понимающую поддержку представителей американского правительства. Я пытался снова и снова поведать этим господам о внутренних условиях и развитии внутри Германии, рассказать им как можно больше о возможном и совместимом с немецкими интересами и держал их информированными. Это относится к послу Дэвису, послу Додду289, послу Буллиту290, когда он находился в Берлине, и так далее.

Разговор с послом Дэвисом ссылался на документ, который представило обвинение, документ L–111, который взят из книги, в которой посол Дэвис написал о своей миссии в Москву и мы вероятно вернёмся к этой книге позже.

Что касается сути моей беседы с Дэвисом, я бы хотел процитировать снова лишь одну фразу, которую я снова цитирую на английском, поскольку у меня есть в распоряжении только английская книга.

«Шахт искренне предупредил, что какой-то подобный осуществимый план может получить развитие, если будут открыты дискуссии и это в случае успеха избавило бы Европу от военной угрозы, избавило народы от огромных расходов на вооружение, восстановило свободу международной торговли, предоставило поле для процветания и естественных способностей его соотечественников и сменило бы его нынешнее отчаяние на будущую надежду».

Дикс: В этой связи играют важную роль письменные показания Фуллера, это экземпляр USA–629, и документ ЕС–450. Согласно этим письменным показаниям, вы предположительно заявили Фуллеру о том, что если Германия не получит колоний в результате переговоров она их возьмёт. Пожалуйста, определите свою позицию в отношении данного заявления.

Шахт: В немецкой драме интригану даёт указание тиран, чтобы довести человека чести до краха, и он говорит в ответ: «Просто позвольте мне сказать этому человеку одно слово, и я его повешу». Мне кажется, лорды юстиции, что в этом зале суда нет ни одного человека, который время от времени в своей жизни не говорил неудачного слова. И насколько это легко когда ты говоришь на иностранном языке, которым ты не совсем мастерски владеешь.

Господин Фуллер знал меня как уважаемого делового человека, и это обсуждение, которое он здесь воспроизводит, несомненно сделано согласно его лучшим сведениям. Он сам правильно говорит о том, что, даже попытавшись представить точные слова, он не может гарантировать, что каждое и всякое слово было сказано. Но если я говорил эти слова, тогда они кажутся лишь тем, что я сказал о том, что мы, немцы должны иметь колонии и мы будем их иметь. Сказал ли я: «Мы возьмем их» или - «мы получим их», мне невозможно, конечно с уверенностью сказать сегодня спустя период в 10 лет.

Представитель обвинения также придумал выражение: «Мы их заберём», немного более насыщенное в отношении эффекта и, таким образом, мне кажется, слегка прибавил, когда дважды сказал в своей презентации обвинений о том, что я сказал: «Мы возьмем эти колонии силой», и по второму поводу он даже сказал: «Мы возьмем эти колонии силой оружия». Но «силой» или «силой оружия» не упоминаются во всех письменных показаниях Фуллера. И если бы я использовал такое слово или даже использовал его только подспудно, господину Фуллеру пришлось бы обоснованно сказать: «Значит, вы хотите взять колонии силой, как вы ожидаете это сделать?». Было бы полной бессмыслицей утверждать, что Германия вообще способна взять заморские колонии силой. Ей не хватало – и всегда не хватит – владычества в морях, которое необходимо для этого.

Фуллер не принял как исключение мою манеру выражения и в своей беседе он сразу же продолжил – я цитирую:

«Вы недавно говорили о том, что необходимое сырье нельзя получить, в виду немецкой нехватки зарубежной валюты. Вам бы помогла стабилизация?».

Следовательно, вместо того, чтобы волноваться о таком факте, что я хотел взять колонии силой – нечто, о чём я никогда не говорил и что противоречит моим взглядам, как я уже сказал – он сразу же продолжает о зарубежной валюте и стабилизации.

Дикс: Далее обвинитель утверждает о том, что вы были заинтересованы в покорении соседней территории в Европе.

Шахт: Этот вопрос не настолько безобиден как предыдущая ошибка обвинения. На предыдущем допросе, меня обвиняли в следующем, и обвинитель, представляя здесь свои обвинения, ссылался на факт – я цитирую обвинителя:

«16 апреля, по поводу конференции о репарационных платежах в Париже, Шахт заявил: «В целом Германия может платить, только если коридор и Верхнюю Силезию вернут Германии».

Это допрос от 24 августа 1945. Согласно дословному протоколу допроса, я ответил:

«Может быть, что я так говорил».

Конечно, что о касается формулировки заявления, которое я сделал 10-15 лет назад, я его не вспомнил. Но я помнил, что я сделал замечание в связи с коридором291 и Верхней Силезией и поскольку я должен был полагать, что если обвинение представило мне эту запись, это будет точная стенографическая запись, по этой причине я не оспаривал это замечание, которое я предположительно сделал и сказал, что может я сказал, что-то такое. Обвинение берёт «может быть» и из этого строит следующую фразу:

«Данная цитата была зачитана Шахту, и он сказал о том, что она правильная».

Данное утверждение обвинение, таким образом ошибочное. Я сказал: «Может быть, что я сказал, что-то такое», но я не сказал, что данное заявление, которое мне представили было правильным.

Затем, к счастью, находясь здесь под арестом, я смог получить свою книгу, книгу, которую я написал о прекращении репарационных платежей, которая была опубликована в 1931 и в которой я к счастью привожу текст своего заявления по вопросу который мы сейчас рассматриваем. У меня есть точный текст, и я хотел бы сказать, что эта книга приобщена в качестве доказательств, и из текста видно, что дословно я сказал:

«Относительно проблемы немецкого продовольствия и поставок продовольствия, особенно важно, что снизился импорт продовольствия» - я прошу прощения – «что импорт будет снижаться» - снова извиняюсь. Я не могу прочитать это – «что импорт продовольствия будет снижаться и частично замещаться внутренним производством. Следовательно, нельзя упускать из виду тот факт, что важные территории с сельскохозяйственными излишками в восточной части Германии утрачены путём отделения, и что обширная территория, которая являлась почти исключительно аграрной отделена от Рейха. Таким образом экономическое благополучие данной территории, Восточной Пруссии, постоянно снижается и правительство Рейха должно поддерживать и субсидировать его. Таким образом, постоянная необходимость предпринимать подходящие меры, чтобы устранить эти губительные условия значительно препятствует способности Германии платить».

Дикс: Ваша светлость, это из нашей документальной книги, документ Шахт–16, немецкая страница 38, английская страница 44.

Шахт: Данная цитата абсолютно не согласуется с заявлением, представленным мне на допросе, и никоим образом впоследствии мы не можем сделать вывод о том, что я был за возврат этих районов. Что я требовал заключалось в том, чтобы при определении способности Германии платить репарационные платежи учитывали отделение этих территорий. Когда обвинитель в своей речи добавил: «Я хотел бы отметить, что в сентябре 1939 с этой же самой территории началась война». Мне кажется, это инсинуация, которая скорее характеризует обвинителя, нежели меня, против кого она планировалась.

Дикс: Что касается косвенных улик, то есть, непрямых доказательств воли к агрессии, в чём вас обвиняют, обвинение включает ваше желание – ваше предполагаемое желание – аншлюса Австрии. Будьте любезны заявить о своей позиции по данному обвинению?

Шахт: С 1919 я считал аншлюс Австрии неизбежным, в национальном смысле, то есть, духовном и культурном, он приветствовался. Но о том, что в экономическом смысле аншлюс Австрии не будет для Германии настолько же придающем величия насколько возлагающим ответственность, я всегда знал. Но желание австрийского народа принадлежать, быть включенными в Германию – я принимал это желание как своё собственное и говорил, что если там есть шесть с половиной миллионов человек, которые в 1919 спонтанно и позже на бесчисленных демонстрациях выражали свою волю быть включенными в братство с великой Германией, это было событием, которому ни один немец не мог возражать, но в интересах Австрии должен с радостью приветствовать. В этом смысле я всегда поддерживал и уважал желание Австрии принадлежать к Рейху и хотел его осуществления путём настолько быстрым насколько позволяли внешнеполитические условия.

Дикс: Моё внимание только, что обратили на тот факт, что вы всё еще говорите слишком быстро и что перевод немного отстает. Будьте добры говорить немного медленнее.

Каким было ваше мнение о присоединении Судетов к Германии?

Шахт: Относительно присоединения Судетов, я никогда не думал о чём-то таком. Конечно, Чехословакия являлась европейской проблемой, и было печально, что в этом государстве, которые имело пять с половиной миллионов чехов, два с половиной миллиона словаков и около трёх с половиной миллионов немцев, немецкий элемент не имел никаких средств выражения. Но лишь, потому, что чехословацкая проблема являлась не чисто немецко–чешской, но также словацко–чешской проблемой, я видел решение этой проблемы таким путём и желал такого пути, чтобы Чехословакия конституировалась как федеративное государство, похожее наверное на Швейцарию, разделенное на три различных, культурно отделенных, но политически унифицированных территории, что бы гарантировало единство немецко–чешско–словацкого государства.

Дикс: Каким было ваше мнение и отношение к проблеме войны, этим я подразумеваю, что касается философских, идеологических и практических соображений?

Шахт: Я всегда считал войну одной из наиболее разрушительных вещей, которой подвержено человечество и в силу основных принципов всей своей жизни я был пацифистом.

Дикс: Доктор Шахт, в течение вашей осмысленной и вдумчивой жизни вы разумеется учитывали фундаментальные и глубокие разногласия между законным и этически обоснованным солдатством и милитаризмом в его различных дегенеративных формах. Что вы подразумеваете под последним и в чём заключалось ваше отношение к этому, то есть, милитаризму?

Шахт: Конечно, я понимал необходимость обороны страны в случае войны или угроз, и я стою на этой теории. В этом смысле я всегда был благосклонен к Вермахту, но профессию солдата я считаю полной лишений и характеризующуюся безволием и готовностью жертвовать, не потому что, наверное, во время войны солдат должен отдать свою жизнь – это долг каждого гражданина призывного возраста – но поскольку вся его цель и стремление должны быть направлены на достижение цели, никогда не следует использовать то ремесло, которому он научился. Солдат, кадровый офицер, который от природы не пацифист, по моему мнению на самом деле, ошибается с выбором. Соответственно, я всегда был противником любого военного посягательства и эксцесса. Я всегда был против милитаризма, но я считаю, что сознательная солдатская ответственность это высший зов которому может следовать гражданин.

Дикс: Итак, как вам известно, Джордж Мессерсмит292, генеральный консул Соединенных Штатов в Берлине, сказал однажды в одном из своих разнообразных письменных показаний подготовленных обвинением, что вы говорили ему о нацистских агрессивных намерениях. Будьте любезны заявить о своей позиции об этом?

Шахт: Прежде всего, я бы хотел заметить, что конечно я никогда не делал подобных заявлений, ни господину Джорджу Мессерсмиту ни кому–либо ещё. Что касается этих трёх письменных показаний господина Мессерсмита, которые представлены обвинением, я бы хотел сделать дальнейшее заявление.

Господин Мессерсмит утверждает, что у него были частые и многочисленные личные беседы со мной, и я заявляю здесь и сейчас, что согласно точным воспоминаниям, я видел господина Джорджа Мессерсмита наверное два или три раза за всю свою жизнь. Господин Джордж Мессерсмит представляет себя как имевшего многочисленные контакты и многие личные беседы со мной, и он утверждает далее, что его официальная должность привёла его к контакту со мной как с президентом Рейхсбанка и министром экономики.

Я ни разу не вспоминаю приёма господина Мессерсмита в своём ведомстве. Господин Джордж Мессерсмит берёт две или три дискуссии и начинает меня характеризовать. Он называет меня циничным, амбициозным, эгоистичным, тщеславным, двуличным. Я, к сожалению, не в состоянии аналогично дать полную картину характера господина Мессерсмита. Но я решительно должен оспорить его достоверность.

И как первую причину для этого я хочу процитировать общее замечание господина Мессерсмита. В своих письменных показаниях от 30 августа 1945, документ PS-2385, господин Джордж Мессерcмит говорит, и я цитирую: «Когда нацистская партия захватила Германию, она представляла лишь небольшую часть немецкого населения».

Вопреки этому, я говорю, что до того как нацистская партия захватила Германию она заняла около сорока процентов от всех мест Рейхстага. Такой процент господин Мессерсмит называет маленькой частью немецкого населения. Если дипломатические доклады повсеместно настолько достоверны, как в этом примере, то неудивительно, что нации не поняли друг друга.

Я бы ещё хотел поправить особое замечание господина Мессерсмита. Господин Мессерсмит утверждает, как я цитировал минуту назад, что его обязанности привели его к контакту со мной в качестве министра экономики. В своих письменных показаниях от 28 августа, PS-1760, господин Мессерcмит говорит, я цитирую: «Во время волны террористической деятельности в мае и июне 1934, я уже приступил к своим обязанностям американского поверенного в Вене». В августе 1934 я стал министром экономики, в то время как с другой стороны, господин Мессерсмит, уже в мае 1934, приступил к своим официальным обязанностям в Вене, но это не мешает господину Мессерсмиту утверждать о том, что его официальные обязанности привели его к частому контакту со мной как министром экономики. Мне кажется этого достаточно, чтобы правильно оценивать качества памяти господина Мессерсмита.

Дикс: В похожей связи, обвинение непрерывно ссылается на дневник бывшего посла в Берлине, господина Додда, который был опубликован его детьми на основании его личных записей после его смерти. Данный документ номер ЕС–461. Обвинение непрерывно цитирует из его дневника, чтобы подтвердить, что господин Додд тоже считал вас поджигателем войны. Я конечно знаю, что вы были другом господина Додда, факт который показан в его дневнике. Вы можете, сказать мне как согласуются эти два факта?

Шахт: Прежде всего, я могу сказать, что посол Додд был одной из наиболее неопределенных личностей, что я встречал, человеком с прямым характером, непоколебимой верностью своим убеждениям. Он был профессором истории, несомненно, хорошим историком. Он учился в немецких университетах. Мне кажется, что он перевернулся бы в своей могиле, если бы узнал, что записи, которые он случайно вносил в свой дневник будут составлены вместе его двумя детьми без комментариев и напечатаны без всякого исследования.

Господин Додд, скажу с сожалением, имел одну характеристику, которая делала работу с ним немного сложной. Я думаю, причина этого лежит в непоколебимости убеждений, которые часто сначала разворачивали его в другую сторону из–за внешнего влияния. Он с трудом позволял легко и понятно понять себя, ещё меньше он мог выражать в правильном свете взгляды других. Многие вещи, о которых ему говорили, он понимал неправильно и видел в ошибочном свете.

На странице 176 его дневника, в нижней части, есть одна фраза, которую я бы хотел процитировать, чтобы проиллюстрировать то о чём я говорю. Там он говорит: «Пятнадцать минут говорил с Фиппсом293» - тогда британским послом – «о нарастающих доказательствах интенсивной военной деятельности Германии». Это заявление датировано осенью 1934 и я думаю, никто не сможет сказать, что осенью 1934 были какие–то разговоры о военной деятельности со стороны Германии. Господин Додд несомненно использует выражение «война», вместо «вооружения», он говорит «Krieg» вместо «Aufrustung». В таком смысле, мне кажется, он неправильно понял слова.

И, в качестве дальнейшего доказательства сложности, которая возникала в понимании посла, я могу сказать, что министерство иностранных дел попросило его однажды брать секретаря, который бы вел записи дискуссий с представителями министерства иностранных дел для того, чтобы избежать недопонимания.

Таким образом, мне кажется, что все эти заявления господина Додда склонны неправильно понимать. Что касается себя, я могу только сказать тоже, что я уже говорил о господине Мессерсмите, что конечно я никогда не говорил о военных намерениях.

Дикс: Итак, в данном дневнике говорится о том, что он был благосклонно расположен к вам. У вас имелось какое–либо подтверждение его дружеского к вам отношения?

Шахт: Я, наверное, могу сослаться на переписку с Гендерсоном294…

Дикс: Да, мы можем рассмотреть это позже.

Шахт: Тогда я просто ограничу себя вашим вопросом. Додд был полностью дружелюбен ко мне, и я глубоко его уважал. Я видел знак его дружбы в том, что незадолго перед его отбытием из Берлина в декабре 1937 он посетил меня в моём доме, и этот инцидент также рассмотрен в его дневнике, и я хотел бы процитировать лишь одну фразу: «Я поехал в дом доктора Шахта в Далеме. Я особо желал увидеть Шахта, чья жизнь как говорили находилась в опасности».

Другими словами, господин Додд услышал о неминуемой атаке на мою жизнь со стороны национал–социалистов, и посчитал достаточно важным поводом прибыть лично в мой дом с целью предупредить меня.

Вторую часть доказательства его дружбы в отношении меня можно видеть из последнего визита ко мне совершенного за несколько дней до его возвращения в Америку. Тогда он снова позвонил мне и сказал мне, чтобы я срочно отправился с ним в Америку или как можно скорее после него, чтобы я сменил место жительства на Америку, и что меня там хорошо примут. Мне кажется он никогда не сказал бы мне этого, не испытывая ко мне определенной степени дружбы.

Дикс: Это выражения дружеских услуг, и вряд ли можно предполагать, что покойный посол оказал бы эти услуги, если бы считал вас поджигателем войны и другом нацистов, и в особенности – я хотел бы сказать это высокому трибуналу – если вспомнить, что господин Додд был одним из немногих дипломатов аккредитованных в Берлине, который весьма очевидно не имел никакой симпатии к правящему режиму, фактически он в общем и целом противостоял ему.

Я намеренно говорю «немногих дипломатов» и, доктор Шахт, я бы хотел, чтобы вы определили своё мнение о том, что я сказал. Вы вспомните тех дипломатов, которые держались в стороне от гитлеровского режима политически и социально, таких как голландский посланник, досточтимый господин Лимбург–Штирум295, или посланник из Финляндии, великий и истинный социал–демократ, Вуолийоки296, что большинство этих дипломатов были отозваны своими правительствами. Как получилось так, что такой противник нацистов как Додд оказывал дружеские услуги кому–то, кого он считал другом нацистов? Вы согласны с моим мнением?

Шахт: Да. Я считаю точно также.

Джексон: Я, конечно же, возражаю ведению такого рода проповеди и метанию взад вперед от места свидетеля к трибуне. Мне кажется, что свидетелю позволили сказать всё, что господин Додд когда–либо написал и вложить в его разум то, что он считает имел в виду Додд. Ему разрешили пространно охарактеризовать всех американских представителей, но мне кажется, что это полностью уход от темы и неправильно, чтобы этот свидетель давал характеристики о нём в сравнении с остальными послами и остальными дипломатическими представителями.

Здесь нет никакой просьбы про сведениях о фактах. Я повторюсь, мы не обвиняем доктора Шахта за его мнения. Мы обвиняем его из–за очень конкретных фактов, которые как кажется весьма неохотно хотят рассматривать.

Председатель: Я думаю, вы должны продолжать доктор Дикс, и перейти от этой части, перейти от этих документов.

Дикс: Наверное, я могу упомянуть очень коротко, что это совершенно далеко от меня или от доктора Шахта чувствовать необходимость выражать здесь наши мнения о политических или дипломатических личностях, но, с другой стороны, если обвинение представляет письменные показания или дневники этих дипломатов и использует эти документы в качестве вещественных доказательств против подсудимого на этих слушаниях, подсудимый…

Председатель: Трибунал думает, что если бы вы ставили вопросы и ставили их коротко, было бы намного лучше, и мы бы смогли лучше понимать.

Дикс: Да. Ваша светлость, в целом я ставлю краткие вопросы. Я лишь сказал это сейчас, потому что я бы хотел следовать процедуре принятой, как мне кажется высоким трибуналом, о рассмотрении части доказательств на данной стадии, и таким образом я бы хотел затронуть достоверность дневника Додда. Это документ Шахт–43 в моей документальной книге, немецкий текст, страница 194; английский текст, страница 202. Здесь мы касаемся переписки между издателем дневника Додда и сэром Невиллом Гендерсоном, который рассматривает несколько ошибочных заявлений в дневнике. Я опускаю довольно длинное письмо сэра Невилла Гендерсона – здесь пять листов – и мы процитируем несколько фраз.

На странице 196 немецкого текста, сэр Невилл Гендерсон пишет:

«Возьмем например, первое заявление приписываемое мне о Нейрате. Совершенно невозможно, чтобы я, перед Гитлером…».

И так далее и тому подобное.

Затем на этой же странице, в середине страницы, следующий абзац:

«И то же самое в отношении общей дискуссии. Совершенно непостижимо, чтобы я говорил, как записано, о Бисмарке297 и аннексии Чехословакии и остальных стран».

И на этой же странице, немного ниже, рядом с последним абзацем:

«Невозможно, чтобы я мог сказать, что «Германия должна доминировать в дунайско–балканской зоне».

И на следующей странице, второй абзац:

«Замечание, приписываемое мне о том, что Англия и Германия «должны контролировать мир» чистая галиматья и вряд ли согласуется с предыдущей фразой о Соединенных Штатах».

Итак, есть другие похожие отрывки на этой и на следующей странице, но я мне не кажется, что мне нужно их цитировать. Я прошу высокий трибунал принять официальное уведомление полностью об этом документе, и я хотел бы приобщить его как таковой.

[Обращаясь к подсудимому]

Доктор Шахт, немного раньше вы упоминали предупреждение со стороны посла Додда в отношении угрожавшей вам опасности. Это была нападка на вашу жизнь?

Шахт: Тогда – и я услышал об этом в январе после того как мне сказал господин Додд – мне сообщили о том, что СС планировали на меня нападение. Намерение заключалось в том, чтобы технически выражаясь «устранить меня». Что–то вроде этого должно быть витало в воздухе, в противном случае, зарубежный посол и окружение близкое мне не узнало бы об этом.

Дикс: Немного раньше, вы изложили то, как вы своей политикой отвергали использование оружия, чтобы достигнуть равенства немецких прав и средств существования. Вы пытались предпринимать, что-то практическое, чтобы способствовать политике мирного соглашения с зарубежными странами, например, когда вы были президентом банка?

Шахт: Вся моя работа в качестве президента Рейхсбанка была в первую очередь основывалась на принципе работы с банками зарубежных стран настолько гармонично насколько возможно, следуя политике взаимопомощи и поддержки.

Во–вторых, я пытался войти в личные, дружеские отношения с директорами всех этих банков в надежде встретить понимание проблем Германии и таким образом внести вклад в решение путём сотрудничества и взаимного решения этих сложных проблем, которые возникли в Центральной Европе. Слово «сотрудничество» являлось лейтмотивом нашего окружения.

Дикс: Переходя от директоров банков, что насчёт ваших зарубежных кредиторов?

Шахт: Как я уже недавно говорил, с самого начала я был в немилости у дельцов, тех людей, которые наживались на немецких займах в зарубежных странах, так как я был против вовлечения Германии во внешние заимствования, и я занимал в этом очень твердую позицию.

Затем позже, после неудачи, которую я действительно предсказывал, после финансового краха в 1931 году, те же самые финансисты и денежные тузы упрекали винили меня в том, что процент с их денег больше к ним не приходил. Таким образом в этих кругах я не нашёл никаких друзей, но среди серьезных банкиров и крупных банковских учреждений, которые были заинтересованы в постоянном и регулируемом предпринимательстве с Германией, мне кажется я, не нажил врагов, потому что все меры, которые я позже вынужден был предпринимать для того, чтобы защитить немецкую валюту и поддержать немецкую внешнюю торговлю, все эти меры я всегда обсуждал совместно с представителями зарубежных кредиторов. Мы встречались приблизительно каждые шесть месяцев, и я всегда давал им подробные отчеты о немецких условиях. Им было разрешено изучать книги учёта Рейхсбанка. Они могли проверять и опрашивать чиновников Рейхсбанка и они всегда подтверждали, что я говорил им обо всём в наиболее откровенной и открытой манере. Таким образом я могу сказать, что работал честно и дружески также с этими людьми.

Дикс: И как ваша политика мирного соглашения повлияла на внешнюю торговлю, экспорт, кредит, и так далее?

Шахт: Мне кажется, что после событий, которые происходят сейчас ещё яснее чем раньше, что Германия не могла и не может жить без внешней торговли, и что поддержание экспортной торговли должно быть основой будущего существования немецкой нации. Соответственно, я делал всё для того, чтобы поддерживать немецкую внешнюю торговлю. Я могу привести несколько отдельных примеров в поддержку общих принципов. Я например пытался вести дела с Китаем, чтобы мы могли экспортировать в Китай. Я был готов дать Китаю кредит и сделал это. Я приветствовал тот факт, что Советский Союз сохранял с нами обширный уровень торговли, и я всегда выступал за расширение и стабилизацию этой внешней торговли в случае с Россией так же как и с Китаем. О возможности и готовности платить и своевременности платежей контрагентов я никогда не имел каких–либо сомнений.

Председатель: Он вдаётся в излишние подробности в поддержку утверждения о том, что он пытался поддерживать экспортную торговлю. Для нас это лишнее.

Дикс: Что касается Советского Союза, это изложение имеет большое значение и относится к делу. Это показывает контраст и оппозицию Шахта политике проводимой Гитлером. Гитлер был враждебен Советскому Союзу и у этой враждебности был противовес в виде открытого дружелюбия со стороны и в лице министра экономики. Если я хочу подтвердить то, что Шахт был первопроходцем политики понимания между нациями, даже в фазах, где Гитлер вёл мирную битву, так сказать, с другой страной, такую как пропагандистскую войну против Советского Союза, тогда, по моему мнению, данный пункт очень важен для фундаментального отношения Шахта – с одной стороны война, а с другой понимание. Это абсолютно относиться к делу.

Председатель: Подсудимый сделал предположение. Обвинению оспаривать это в перекрёстном допросе и если оно так сделает, тогда подробности могут стать материалом для повторного допроса.

Дикс: Мне кажется на вопрос был дан ответ, и теперь я перехожу к совершенной новой фазе допроса.

Поскольку типичным является его понимание и его прямая оппозиция политике Гитлера, я бы хотел сослаться на документ номер Шахт–34, который письменные показания Шнивинда298, банкира и шведского генерального консула в Мюнхене. Это экземпляр 34, страница 114 английского перевода, и я бы хотел процитировать короткий абзац на странице 112 немецкого текста, который подтверждает замечания доктора Шахта. Шнивинд, который был высокопоставленным чиновником министерства экономики, говорит здесь:

«Мой департамент занимался гарантиями Рейха поставкам в Россию, и таким образом я был в состоянии знать, что Шахт считал ошибочной борьбу Гитлера с Россией. В результате больших усилий, он получил разрешение Гитлера направить в Россию крупные поставки, в особенности машины. Часто у меня складывалось впечатление, что господин Шахт благоволил этим поставкам, потому что, будучи инструментом для занятости, они не приносили пользы перевооружению. Господин Шахт по нескольким публичным поводам с удовлетворением указывал на то, что торговые поставки в Россию были своевременными и упорядоченными».

Ваша честь, есть еще несколько минут до привычного перерыва, и перед тем как взять наш перерыв, я прошу разрешения кратко ответить на замечания вашей светлости несколько минут назад. Подсудимый должен вести, в определенной степени, очень сложную защиту. Обвинение очень просто утверждает: «Вы помогали финансировать перевооружение и это перевооружение в окончательном анализе привело к войне и не только к войне, но агрессивной войне, следовательно, вы как подсудимый или даже заговорщик или пособник и это военное преступление».

Что касается этой аргументации, она должна, по моему мнению, быть открытой для подсудимого, первое – и мы рассмотрим это позже – отмечать, что перевооружение как таковое не образует средство возникшего желания агрессивной войны и во–вторых, показать, что его действия в действительности указывают на прямо противоположное, а именно, его желание согласия и мира и по этим фундаментальным причинам, я прошу трибунал не сокращать меня в таких доказательствах, но скорее дать мне время разобраться с ними подробно. Этим объясняется моё желание описать политику Шахта в отношении Советского Союза, политику в которой он прямо противоречил Гитлеру, донести её во всей полноте, и также моё желание показать, что он работал ради согласия на всех уровнях – с директорами банков и работниками кредитной сферы – то есть, он выступал за политику давать и брать, нежели чем за одностороннюю терроризацию и раздор.

Уважаемый суд, в основном психологически ясно как мне нужно вести свою защиту, это очень чувствительная и деликатная сфера, и снова я прошу, чтобы мою задачу не усложняли. Затем, при вызове свидетелей, я со своей стороны весьма вероятно откажусь от всех свидетелей кроме одного, и я прошу, чтобы вы учитывали это. Ваша светлость считает, что подошло время прерваться?

Председатель: Да, конечно, доктор Дикс. Я думаю, что трибунал демонстрирует вам полное понимание, и мы сейчас конечно прервемся.

Дикс: Доктор Шахт, каким было ваше отношение к фюрер-принципу? Вы не сознавали опасность предоставления карт–бланша, опасность утраты своей собственной ответственности? Вы слышали о том, что сэр Дэвид считает фюрер-принцип сам по себе преступным.

Шахт: Что касается того, является ли фюрер-принцип преступным или нет, мнения на протяжении истории сильно разнятся. Если мы посмотрим на римскую историю мы увидим, что время от времени в периоды отчаяния и бедствия выбирали руководителя, которому подчинялись все остальные. И если я прочту «Провал миссии» Гендерсона, там, я также найду фразы в которых он говорит:

«Люди в Англии иногда забывают и не могут понять, что даже диктаторы могут быть, до поры до времени, необходимы на время и даже чрезвычайно выгодны для нации».

Ещё один отрывок из той же книги говорит:

«Диктатура не всегда зло».

Другими словами, это зависит от того, что дано фюреру, сколько доверия имеется к фюреру, и на какое время. Конечно, абсолютно невозможно кому-то принять руководство страной без предоставления нации время от времени возможности говорить хочет ли она сохранять его фюрером или нет. Выбор Гитлера в качестве фюрера сам по себе не являлся политической ошибкой, по моему мнению, можно было бы ввести достаточное количество предупредительных ограничений для того, чтобы предотвратить названную вами опасность. С сожалением скажу, что этого не было сделано, и это было величайшей ошибкой. Но, наверное, можно было полагаться на тот факт, что имевшие место время от времени референдум, плебесцит, новое выражение воли народа, могли бы поправлять фюрера, потому что руководитель, которого нельзя поправить, становится угрозой. Я очень хорошо сознавал эту опасность, я боялся этого и я пытался встретить её. Могу я сказать еще одну вещь? Безграничная партийная пропаганда пыталась внедрить идею о фюрере как долгосрочном политическом принципе. Это конечно полная бессмыслица, и я, пользуясь возможностью – я всегда пользовался такой возможностью, когда было возможно – публично выражал своё диссидентское мнение. Я воспользовался возможностью приветствия Академии германского права, членами которой были не только нацисты, но и юристы из всех групп, и в этой речи я прочёл лекцию о фюрер-принципе в экономике. И я выступил иронически и сатирически, к сожалению это моя привычка, и сказал о том, что не требуется иметь фюрера для каждой чулочной фабрики, что фактически, этот принцип был вовсе не принципом, но исключительным правилом, которое требовало осторожного обращения.

Дикс: Я знаю об этом, потому что я присутствовал при этом приветствии. Что вы думали об идеологии высшей расы?

Шахт: Я всегда считал очень нерадостным прецедентом говорить об «избранном народе» или «стране с собственным богом», или о подобных вещах. Как убежденный сторонник христианской веры я верю в христианское милосердие, которое обязывает меня распространять любовь на всех людей независимо от расы или веры. Я также хотел бы сказать о том, что глупые разговоры о высшей расе, которые заводили некоторые партийные руководители, вызывали постоянные насмешки немецкой публики. Это неудивительно, потому что большинство руководителей гитлеровской партии не соответствовали типажам нордической расы. И в этой связи, когда эти вещи обсуждались среди немецкого населения, на маленького Геббельса ссылались как на «Der Schrumpfgermane» - сморщенного тевтонца.

Единственная вещь – должен сказать это ради справедливости – объединяла руководителей партии со старыми тевтонцами - и это было пьянство, чрезмерное пьянство являлось главной частью нацистской идеологии.

Дикс: Что вы думаете о так называемом национал–социалистическом мировоззрении?

Шахт: Мировоззрение, по моему мнению, это сумма всех моральных принципов, которая позволяет мне ясно судить обо всех аспектах жизни. Таким образом, само собой, что мировоззрение не произрастает в мире предметов, но должно превосходить его, это нечто метафизическое, то есть, основанное на вере, на религии. Мировоззрение которое не произрастало из религии это совсем не мировоззрение по моему мнению. Соответственно я отвергаю национал–социалистическое мировоззрение, которое не произрастало из религии.

Дикс: В судебном обзоре против вас прямо сказано, что в отношении вас нет обвинений относительно еврейского вопроса. Вместе с тем я поставлю вам несколько вопросов по данной теме, потому что судебный обзор своими словами берет у вас то по еврейскому вопросу в чём вы уступали то есть, судебный обзор непрерывно обвиняет вас в нацистской идеологии, неотъемлемой частью которой является антисемитизм.

Джексон: Я просто не могу хранить молчание после такого вопиющего искажения нашей позиции наряду с показаниями данного свидетеля. Это неправда, что мы не предъявляем никаких обвинений против доктора Шахта со ссылкой на евреев. Правда заключается в том, что мы говорим о том, что ему не был полностью симпатичен этот аспект нацистской программы которая включала полномасштабное уничтожение евреев и по этой причине его время от времени атаковали. Далее признаётся, что он оказывал помощь и уход отдельным евреям, но мы обвиняем его в том, что он верил в то, что евреи Германии должны быть урезаны в своих гражданских правах, и что он помогал и принимал участие в их преследовании. И я не хочу, чтобы наша позиция искажалась и затем сталкивалась с требованием лишения права на возражение путём молчания.

Дикс: Должен поблагодарить вас, господин судья Джексон, за ваше поясняющее заявление, и теперь ещё более необходимо, чтобы я поставил вопросы доктору Шахту, но сейчас я хочу отметить…

Председатель: Пожалуйста, поставьте их.

Дикс: Ваша светлость, это не только вопрос, но это проблема, и я хочу попросить обвинение разъяснить это сейчас, потому что это всё еще требует разъяснения даже после заявления господина судьи Джексона. Если трибунал не думает, что сейчас подходящее время я вернусь к этому позже. Однако, я думаю, что будет правильным поднять это сейчас.

Как я понимаю, в обвинительном заключении есть противоречие, и я бы хотел разъяснить его для того, чтобы мы не пересекались в своих заключительных речах.

Я могу представить это весьма кратко. Это вопрос о том обвиняется ли доктор Шахт также в преступлениях против человечности, то есть, не только в преступлении заговора, касавшегося агрессивной войны, но также типичных преступлениях против человечности, так как об этом отдельные отрывки, как в обвинительном заключении так и в речи обвинения в которой представлены обвинения, расходятся. Я хотел взять на себя смелость отметить противоречивые отрывки и попросить обвинение, быть достаточно любезным, чтобы окончательно заявить по какому–нибудь дальнейшему поводу о том, обвиняется ли также Шахт по пунктам три и четыре обвинительного заключения. В презентации обвинений говорилось, и это указывает на то, что обвинение ограничит себя пунктами один и два:

«Наши доказательства против подсудимого Шахта ограничены планированием и подготовкой агрессивной войны и его участием в заговоре для агрессивной войне».

Похожие заявления на странице 3 судебного обзора. Также, в приложении А обвинительного заключения, обвинения против Шахта ограничены пунктами один и два. Однако, на странице 1 обвинительного заключения мы находим следующее:

«…обвиняются как виновные… преступлениях против мира, военных преступлениях и преступлениях против человечности, в общем плане или заговоре для совершение данных преступлений…».

И затем перечисляют всех подсудимых, включая подсудимого Ялмара Шахта.

На странице 17 немецкого текста обвинительного заключения мы читаем:

«На основании ранее указанных фактов, подсудимые» - то есть, все подсудимые – «виновны».

То есть, все подсудимые виновны по пунктам один, два, три, четыре. Также сказано, на странице 18 обвинительного заключения:

«Все подсудимые совершили, с 1 сентября 1939 по 8 мая 1945, военные преступления в Германии, в странах и на территориях оккупированных германскими войсками после 1 сентября 1939 и в Австрии, Чехословакии, Италии, и в открытом море».

На странице 46 оно гласит:

«В течение нескольких лет предшествующих 8–го мая 1945, все подсудимые совершили преступления против человечности в Германии». – так далее.

Таким образом, какие-то части из устной презентации и из обвинительного заключения демонстрируют, что обвинение ограничивает свои обвинения против Шахта пунктами один и два, но остальные отрывки без сомнения выражают то, что он также обвиняется в преступлениях против человечности.

Я думаю было бы полезно – нет необходимости делать это немедленно, но я хотел, в качестве предосторожности выразить это сейчас – если бы в подходящее время обвинение высказалось о том в какой мере обвинения применимы к Шахту.

Джексон: Ваша честь, ответ на это займёт одну секунду, и я думаю перекрестный допрос – допрос не должен проходит при каком–либо недопонимании.

Всё время и во всех документах, о которых я осведомлен, подсудимый Шахт обвинялся в виновности по пункту один.

Пункт один, как заявление обвинения гласит:

«Общий план или заговор включал совершение преступлений против мира, выразившееся в том, что подсудимые планировали, подготовляли и вели агрессивные войны… В своем развитии общий план или заговор охватывал военные преступления, выражавшиеся в том, что обвиняемые намечали и осуществляли бесчеловечные войны …»

И это также включало преступления против человечности.

Наше утверждение состоит в том, что в то время как подсудимый Шахт сам не находился в сфере совершения таких индивидуальных жестокостей, он ответственен за каждое правонарушение совершенное любым из подсудимых или их со–заговорщиков до того времени, пока он открыто не порвал с этим окружением с которым стал ассоциироваться.

Такое наше утверждение и доктор Дикс должен проводить свой допрос исходя из предположения о том, что каждое обвинение это обвинение против Шахта до того времени, когда он открыто, и под запись, для того, чтобы кто-то узнал об этом, стал отделять себя от компании, с которой он решил путешествовать.

Дикс: Наверное, это моё упущение, но я так и не могу четко понять. Первое, я не знаю, какую дату имеет в виду обвинение, когда оно признает, что Шахт открыто, порвал с режимом. Я должен в ходе моего допроса…

Председатель: Думаю, вы должны подумать о том, что это было за время, время, когда он открыто порвал.

Вы не слышите?

Дикс: Я должен подумать прямо сейчас?

Председатель: Да. Я думаю вам лучше продолжать с доказательствами.

Дикс: Хорошо. Я позже могу сослаться на предмет.

[Обращаясь к подсудимому]

Что же, тогда, пожалуйста, не делайте никаких принципиальных заявлений касающихся еврейского вопроса, но расскажите трибуналу и приведите несколько примеров о вашем отношении к еврейскому вопросу.

Шахт: Еврейский вопрос возник достаточно рано, когда в 1933, нью–йоркский банкир, покойный Джеймс Майер, объявил о намерении посетить меня. Я тогда отправился к Гитлеру и сказал ему: «Господин Джеймс Майер, один из наиболее уважаемых нью–йоркских банкиров и великий благодетель своей родной страны Германии, посетит меня, и я намереваюсь дать ужин в его честь. Я полагаю, что у вас нет возражений». Он сразу же очень четко и ясно сказал: «Господин Шахт, вы можете делать всё». Я принял это как то, что он предоставил мне полную свободу сохранить контакт с моими еврейскими друзьями, что я сделал. Ужин действительно состоялся.

Я упоминаю это лишь потому, что это был первый раз, чтобы еврейский вопрос возник между нами. По каждому поводу я занимал чёткую позицию в еврейском вопросе – и везде где возможно, публично – я всегда искал такую возможность.

Приведу только два примера этого.

В Арнсвальде было отделение Рейхсбанка в провинции Бранденбург. Имя управляющего этим отделением однажды разместили на одном из стендов «Sturmer» в его городе и назвали предателем народа, потому что его жена купила за 50 пфеннигов ленту или что-то такое в еврейском магазине. Я сразу же связался с компетентным чиновником в Арнсвальде и потребовал немедленно убрать плакат и немедленно изменить отношение к человеку, не являвшемуся предателем народа. В этом было отказано, соответственно, никого не спрашивая, я закрыл отделение Рейхсбанка в Арнсвальде. Прошло несколько недель, пока в конце концов, обер-президент, который являлся, конечно, также нацистским заправилой, прибыл ко мне и попросил открыть отделение. Я сказал ему: «Как только они публично опровергнут историю я открою отделение в Арнсвальде». Прошло несколько дней прежде чем обер-президент и гауляйтер Бранденбурга, Грубе, публично объявил в газете Арнсвальда, крупным шрифтом, и я, таким образом, я открыл отделение в Арнсвальде. Таков пример.

Второй пример кратко упоминали, я просто хочу подытожить его еще раз, потому что его эффект был пронзительным.

По случаю празднования рождества для курьеров ведомства Рейхсбанка я сослался на погром от 9 ноября 1938, и я сказал ребятам, в присутствии многих – родителей, руководства партии и членов партии – что я надеялся на то, что они не имели никакого отношения к таким вещам, которые должны были заставить каждого достойного немца краснеть от стыда. Но если они участвовали в этом им бы следовало немедленно покинуть Рейхсбанк, потому что в таком учреждении как Рейхсбанк, которое было построено на чистой совести, не было места для людей, которые не уважали собственность и жизнь остальных.

Дикс: Доктор Шахт могу я прервать вас, и заметить трибуналу, что в документе номер Шахт–34, который представлен как письменные показания доктора Шнивинда на странице 118 немецкого текста и на странице 126 английского текста упоминается тот же инцидент, на который сослался доктор Шахт. Могу я кратко процитировать:

«Известно, что на праздновании рождества в Рейхсбанке в декабре 1938, он» - то есть Шахт – «сказал следующее в выступлении перед молодыми сотрудниками:

Несколько недель назад в нашем отечестве случились вещи, которые позорят цивилизацию и которые должны заставить краснеть от позора каждого достойного немца. Единственное на, что я надеюсь, что никто из моих молодых служащих не участвовал в них, потому что таким особам не место в Рейхсбанке».

[Обращаясь к подсудимому]

Простите меня. Пожалуйста, продолжайте. Вы хотели, что–то добавить?

Шахт: Когда в августе 1934 я принял рейхсминистерство экономики, конечно, я сразу же поставил Гитлеру вопрос: «Как следует обращаться с евреями в нашей национальной экономике?». Гитлер сказал мне, дословно: «Евреи могут быть активными во внутренней экономике, также как и прежде».

Это было указание, которое Гитлер пообещал мне, и в течение всего времени, когда я находился в должности министра экономики, я действовал соответственно.

Однако, должен добавить, что каждые несколько недель были ссоры по каким-то еврейским вопросам с какими-то гауляйтерами или другими партийными чиновниками. Также, я не мог защитить евреев от физического насилия и похожего, потому что это находилось в компетенции прокуратуры, а не моей, но в экономической сфере я помогал всем евреям, которые обращались ко мне , чтобы добиться своих прав, и в каждом отдельном случае, я уговаривал Гитлера и одолевал гауляйтеров и партийных чиновников, иногда даже угрожая отставкой.

Мне кажется, заметно, что погром ноября 1938 мог случиться только после моей отставки с должности. Будь я в должности, тогда погрома, несомненно, не случилось бы.

Дикс: Свидетель Гизевиус уже дал показания о том, что в ходе развития событий с 1933, фундаментальные изменения происходили в вашем суждении об Адольфе Гитлере. Я сейчас прошу вас, ввиду того, что это самый решающий вопрос, дать трибуналу подробное описание вашего реального отношения и вашего суждения об Адольфе Гитлере в ходе этих лет – как можно полнее, но также настолько кратко, насколько возможно.

Шахт: В предыдущих заявлениях которые я здесь сделал, я говорил о Гитлере как полуобразованном человеке. Я всё также это утверждаю. Он не имел достаточного школьного образования, но он позже прочёл огромное количество и приобрёл обширные знания. Он жонглировал этими знаниями в мастерской манере во всех дебатах, дискуссиях и речах.

Без сомнения в определенных отношениях он был гениальным человеком. У него были неожиданные идеи, о которых ещё никто не думал и которые были временами полезны в разрешении больших трудностей, иногда поразительно простые, однако, иногда, с одинаково поразительной жестокостью.

Он был психологом масс и воистину дьявольским гением. В то время как я сам и некоторые другие – как например, генерал фон Вицлебен говорил мне так однажды – в то время как мы никогда не очаровывались в личных разговорах, он тем не менее имел значительное влияние на остальных людей, и в частности имел все равно имел своеобразное влияние на других людей – несмотря на его визгливый и периодически срывающийся голос – возбуждать сильнейший энтузиазм больших масс в заполненной аудитории.

Мне кажется, что изначально он не был наполнен только злыми желаниями, изначально, несомненно, он верил в то, что он нацелен на хорошее, но постепенно он сам пал жертвой той же магии, которую он творил над массами, потому как любой, соблазняя массы, наконец, ведется и соблазняется ими, и таким образом эта обратная связь между лидером и ведомыми, по моему мнению, заманила его в ловушку зловещих массовых инстинктов, чего любой политический лидер должен избегать.

Еще одной вещью приходилось восхищаться в Гитлере. Он был человеком безграничной энергии, силы воли, которая преодолевала любые препятствия, и по моим оценкам лишь две этих характеристики – психология масс и сила воли – объясняют, что Гитлер был способен сплотить за собой 40 процентов, и позже почти 50 процентов немецкого народа.

Что еще я мне сказать?

Дикс: Что же, меня в основном интересовал предмет об изменении вашего мнения. Вы сказали, что смена вашего отношения к Гитлеру была вызвана инцидентом Фрича. Вы лучший свидетель, который может дать нам объяснения не о Гитлере, но о своём собственном развитии и изменении своего отношения к Гитлеру.

Шахт: Извините. Я думаю в этом основная ошибка. Из этого кажется, как если бы я какое-то время являлся убежденными сторонником Гитлера. Такого никогда не было. Напротив, из-за беспокойства за мой народ и мою страну, после получения Гитлером власти, я стремился изо всех сил направить эту власть в законное русло, и удерживать её в рамках границ. Таким образом, не стояло вопроса разрыва с Гитлером. О разрыве можно было бы говорить, если бы я был близко связан с ним раньше. В душе я никогда не был близко связан с Гитлером, но всё–таки я работал в кабинете и я делал так, потому что он был, в конце концов у власти, и я считал своим долгом предоставить себя в распоряжение моего народа и моей страны ради их блага.

Дикс: Хорошо, но в какое время, в каких условиях, осознание чего, повлияло на то, что вы начали ту деятельность, которую описал свидетель Гизевиус?

Шахт: Моя серьезная критика Гитлера началась уже во время так называемого путча Рёма 30 июня 1934. Я хочу отметить, что первые такие вещи случились совершенно неожиданно и застали меня врасплох, потому что я совсем их не ожидал. Тогда я сказал Гитлеру: «Как могло случиться, что вы просто убили этих людей? В любом случае должен был быть по крайней мере какой-нибудь военно–полевой суд». Гитлер проглотил эти замечания и просто пробурчал нечто о «революционной необходимости», но не стал по-настоящему возражать мне.

Затем в течение второй половины 1934 года и первой половины 1935 года, я заметил, что я находился в заблуждении, когда я поверил в то, что Гитлер не одобрял то, что можно было считать революционными и беспорядочными партийными эксцессами и что он был на самом деле готов восстановить атмосферу уважения. Гитлер ничего не сделал, чтобы положить конец эксцессам отдельных членов партии или партийных групп. Весьма вероятно, что идея, которая недавно – или мне кажется сегодня – упоминалась свидетелем всегда была на уме: это просто разгул СА погуляют. То есть, для партийных масс он санкционировал, так сказать как средство разрядки, поведение которое абсолютно несовместимо с хорошим порядком в государстве. В течение следующих месяцев мои подозрения подтверждались и росли, и затем впервые, в мае 1935, я получил повод достаточно открыто донести до него все эти вопросы. Я не знаю, хотите ли вы, чтобы я обсудил эти вещи сейчас, но я готов рассказать о них.

Дикс: Я считаю важным, чтобы трибунал услышал от вас о том, как изменялось ваше первоначальное отношение к Гитлеру, которое вы только что описали, и как вы стали заговорщиком против него.

Шахт: Что же, решающая перемена в моём отношении возникла по причине инцидента Фрича, в тот самый момент, когда я вынужден был признать – и, конечно, это не дошло со скоростью света, но в течение недель и месяцев это кристаллизовалось – что Гитлер нацелен на войну, или, по крайней мере, не был готов делать всё, чтобы избежать войны. В тот момент я сказал себе, что в этом заключалась огромная опасность, которая возникла в его голове, и что насилие можно сокрушить лишь насилием.

Любая возможность политической пропаганды в Германии конечно не обсуждалась. Не существовало свободы собраний. Не было свободы слова. Не было свободы письменности. Не было никакой возможности обсуждать вещи даже в небольшой группе. От начала до конца за каждым шпионили и каждое слово, сказанное среди более чем двух лиц произносилось с опасностью для жизни. Существовала лишь одна возможность перед лицом террора, которая отходила от демократических реформ и которая подвержена любой национальной критике. Нужно было противопоставить такой ситуации насилие.

Тогда я пришел к выводу, что перед лицом террора Гитлера были возможны только переворот, путч и наконец, покушение.

Дикс: И Гизевиус прав, говоря о том, что перипетия, решающая поворотная точка в вашем отношении возникла из ваших впечатлений и опыта о так называемом кризисе Фрича?

Шахт: Помимо присущей фальши, которая проявлялась во всех действиях и мерах партийцев, кризис Фрича предоставил абсолютную гарантию того, что случилась главная перемена в ведении политических дел так как примерно за 10 дней был удален Бломберг299, был удален Фрич, был удален Нейрат, и Гитлер не только назначил такую неподходящую личность как Риббентропа министром иностранных дел, но также в своей речи в Рейхстаге вскоре объявил о том, что теперь перевооружение увеличиться еще сильнее. Соответственно кризис Фрича был решающей поворотной точкой в моём отношении, и с той поры я знал, что любая дальнейшая мирная попытка контроля потока будет безуспешной, и только насильственные меры смогут противостоять этому.

Дикс: Для оценки кризиса Фрича могу я процитировать сейчас документ, который я уже хотел представить по поводу допроса Гизевиуса, но не смог, потому что документ не был доступен обвинению. Такой же взгляд на кризис Фрича, который Гизевиус и теперь доктор Шахт представили здесь, также высказан за рубежом грамотным офицером с политическим предвидением. Могу я отметить номер экземпляра 15 из моей документальной книги (документ номер Шахт–15)? Это страница 41 английского текста и 35 немецкого текста. Это двухлетний доклад начальника штаба армии Соединенных Штатов военному секретарю за период с 1 июля 1943 по 30 июня 1945. Я цитирую из него одну фразу:

«История германского высшего командования с 1938 это сплошной конфликт личностей, в котором военное суждение всё больше и больше подчинялось диктату Гитлера. Первая стычка состоялась в 1938 и привела к удалению фон Бломберга, фон Фрича и Бека и утрате эффективного консервативного влияния на германскую внешнюю политику».

Таким образом, здесь также ясно видна поворотная точка. И как итог я бы хотел задать данный вопрос доктору Шахту.

[Обращаясь к подсудимому]

Вы разочаровались только в Гитлере или считали себя обманутым Гитлером? Вы ответите на это?

Шахт: Ответ в том, что я никогда не чувствовал себя разочарованным в Гитлере, потому что я не ожидал от него больше, чем позволяла моя оценка его личности. Но я, конечно же, считаю себя обманутым, облапошенным и надутым им в высшей степени, потому что всякий раз обещая немецкому народу и соответственно мне, впоследствии он не держал слова.

Он обещал равные права всем гражданам, но его сторонники, независимо от своих способностей, пользовались привилегиями больше остальных граждан. Он обещал предоставить евреям такую же защиту, которой пользовались иностранцы, при этом он лишил их всякой юридической защиты. Он обещал бороться против политической лжи, но вместе с министром Геббельсом, он не делал ничего против политической лжи и политического мошенничества. Он обещал немецкому народу поддерживать принципы позитивного христианства, при этом он допускал и поощрял меры которыми церковные учреждения притеснялись, поносились и разрушались. Также, во внешнеполитической сфере он всегда выступал против войны на два фронта – и затем её создал. Он презирал и пренебрегал всеми законами Веймарской республики, которые поклялся соблюдать, когда стал канцлером. Он мобилизовал Гестапо против личной свободы. Он ограничил и задушил любой свободный обмен идеями и информацией. Он помиловал преступников и призвал их на службу. Он делал всё для нарушения своих обещаний. Он лгал и обманывал мир, Германию и меня.

Дикс: Позвольте вернуться к периоду захвата власти. В ноябре 1932, вы публично заявили о том, что Гитлер станет рейхсканцлером. Что заставило вас сделать такое заявление?

Шахт: Это заявление было вызвано тем фактом, что Гитлер на июльских выборах 1932 получил для своей партии 40 процентов от всех мест в Рейхстаге. Это результат выборов, который, если я правильно информирован, никогда не случавшийся с 1871, когда был основан Рейхстаг и для меня, как демократа и сторонника демократического парламентарного правительства, было совершенно неизбежно, что этому человеку теперь нужно доверить формирование кабинета. Я не знал тогда никаких альтернатив. Была лишь одна другая возможность, единственная альтернатива, это было военное правление. Но кабинет фон Папена уже имел некоторые особые президентские полномочия и всё же не смог удержаться перед лицом Рейхстага и когда господин Шлейхер попытался установить военный режим без участия нацистов, он потерпел неудачу спустя несколько недель, потому что он оказался перед альтернативой либо начать гражданскую войну или подать в отставку.

Гинденбург и поначалу также Шлейхер – хотя в последний момент он действовал иначе – всегда считали, что вооруженные силы не могут столкнуться с гражданской войной, и Гинденбург разумеется не был готов допустить гражданскую войну. Однако весьма неохотно он понял вынужденную необходимость вручить поводья правительства в руки человека, который благодаря своей пропаганде и недееспособности предыдущих правительств, также благодаря невнимательной политике зарубежных государств к Германии, получил большинство немецких голосов.

Дикс: Вам известно, что обвинение вменяет вам содействие Гитлеру и режиму нацистской в получении власти. Следовательно я хочу спросить вас, выступали ли вы публично между июльскими выборами 1932, и днём, когда Гитлер стал канцлером – то есть 30 января 1933.

Шахт: Сначала я хочу заявить о том, что власть Гитлера была сформирована фактически в июле 1932, когда он обеспечил 230 мест в Рейхстаге. Всё остальное, что последовало следует рассматривать как следствие выборов в Рейхстаг. В течение всего периода – за исключением одного указанного вами интервью, в котором я сказал, что согласно демократическим принципам Гитлер должен стать рейхсканцлером – я могу сказать, что я не писал и не говорил публично ни единого слова о Гитлере.

Дикс: Вы в течение времени, когда обсуждалась реорганизация кабинета Рейха, говорили Гинденбургу о поручении Гитлеру канцлерства?

Шахт: У меня никогда не было никаких консультаций ни с одним из компетентных господ, будь то Гинденбург, Мейснер300, или кто–то ещё, что внесло вклад в оказание какого–нибудь влияния в пользу Гитлера, и я никак не участвовал в выдвижении Гитлера в рейхсканцлеры.

Дикс: Обвинитель вменяет вам в этой связи предоставление престижа своего имени в распоряжение Гитлера в ноябре 1932, и он ссылается на заявление сделанное Геббельсом в его книге «От Кайзерхофа к рейхсканцелярии». Что вы на это скажете?

Шахт: Я бы никогда не ожидал, что этого апостола правды, Геббельса, снова мобилизуют против меня, но в ошибке Геббельса нет моей вины.

Дикс: Обвинитель также заявляет о том, что вы предоставили средства для Гитлера на выборах в Рейхстаг 5 марта, сказано, что это случилось на встрече промышленников, о которой есть письменные показания промышленника фон Шницлера301, документ номер ЕС–439, экземпляр USA–618. Что вы на это скажете? У нас это номер 3 в нашей документальной книге, страница 11 английской копии.

Шахт: В феврале 1933, в то время, когда Гитлер уже был рейхсканцлером и выборы от 5 марта должны были подготовить основу для формирования образа нового правительства, Гитлер спросил меня, по поводу встречи которую должен был созвать Геринг с целью получить средства для выборов, не буду ли достаточно любезен, взять на себя роль его банкира. У меня не было причины отказываться от этого. Встреча состоялась 26 февраля.

И теперь обвинитель создает впечатление, что во время этой встречи я запрашивал избирательные средства. Однако, само обвинение представило документ, D–203, который видимо, следует понимать как запись предвыборной речи Гитлера в тот вечер…

Дикс: Могу я вас прервать и заметить трибуналу, что это наш номер экземпляра Шахт–2, на странице 9 английского текста. Простите меня, продолжайте, пожалуйста.

Шахт: D–203. Этот документ завершает следующее предложение:

«Геринг затем очень грамотно перешел к необходимости того, чтобы иные круги, не принимающие участия в этой политической битве должны, по крайней мере, внести требуемые финансовые пожертвования».

Таким образом, из этого доклада, который представлен обвинением, можно очень четко понять, что не я, а Геринг просил средства. Я лишь администрировал эти фонды позже и в письменных показаниях Шницлера, документ ЕС–439, страница 11, обвинение заботливо опустило решающие отрывки, которые не обвиняют, но реабилитируют меня. Поэтому я цитирую две фразы, как следует – извиняюсь, я вынужден цитировать на английском языке, потому что передо мной только английский текст:

«На встрече доктор Шахт предложил увеличить избирательный фонд, насколько я помню на три миллиона рейхсмарок. Фонд должен был быть распределен между двумя «союзниками» согласно соотношению их силы в то время. Доктор Штейн предложил, что следует включить Германскую народную партию302, предложение которое, если я правильно помню, было принято. Суммы, которые следовало внести отдельным фирмам не обсуждались».

Из этого можно понять, что избирательный фонд не собирали только для нацистской партии, но для нацистской партии и националистической группы которая являлась её союзником и к которой относились, например, также господин фон Папен и Гугенберг303, и которая в ходе той самой встречи была расширена до третьей группы, Германской народной партии. Таким образом, это был коллективный фонд для тех партий, которые вместе вступили в избирательную кампанию, а не просто нацистский фонд.

Дикс: Обвинение упоминало такие законы, которые были приняты после захвата власти, и которыми вводилось и затем создавалось тоталитарное правление нацистов и Гитлера. Нам нужно рассмотреть вопрос вашей личной ответственности как в дальнейшем члена кабинета, и я должен подробно обсудить с вами эти законы, сейчас я просто хочу напомнить о них в целом: первый, указ о чрезвычайном положении; затем закон о запрете партий и создании одной партии; закон о единстве партии и государства; закон вводящий экспроприацию у СПД и профессиональных союзов; закон об ассоциациях гражданской службы; закон о юридическом ограничении профессий для евреев; закон учреждающий Народный суд; закон легализовавший убийства 30 июня 1934 и закон о слиянии должностей рейхсканцлера и рейхспрезидента в лице Гитлера. Как вы, как член кабинета, определяете свою ответственность в отношении этих законов?

Шахт: Когда принимались эти законы, я не являлся членом кабинета. У меня не было голоса в кабинете. У меня был голос в кабинете лишь после 1 августа 1934, тогда, когда был принят последний разрушительный закон о слиянии должностей рейхсканцлера и рейхспрезидента. Я не участвовал в дискуссиях предшествовавших этому закону, и не голосовал за него. Я не принимал участия ни в одном из этих законов.

Дикс: Я не знаю, говорил ли я об этом, но я хочу защитить вас от недопонимания. Это не относится к слиянию должностей рейхспрезидента в лице Гитлера, после смерти Гинденбурга?

Шахт: Конечно, я не принимал участия также и в этом.

Дикс: И почему нет?

Шахт: Потому что я тогда не находился в кабинете. Я получил своё официальное выдвижение в качестве министра 3 или 4 августа. Я не принимал участия в обсуждении этого закона. Я не голосовал за него и не подписывал его.

Дикс: Но в обвинительном заключении сказано, что вы являлись членом Рейхстага. Значит в качестве члена Рейхстага вы бы голосовали за эти законы, поскольку постольку, на самом деле, после 1933 в Рейхстаге были только единогласные голосования?

Шахт: Да. К сожалению, многое в судебном обзоре не верно. За всю свою жизнь, я никогда не являлся членом Рейхстага. Один взгляд на «Справочник Рейхстага» мог бы просветить обвинение, что также в течение этого времени я не являлся членом Рейхстага.

Я не имел никакого отношения ко всем этим законам ни как член кабинета ни Рейхстага, потому как меня там не было в то время.

Дикс: Адольф Гитлер на самом деле дал присягу на Веймарской конституции?

Шахт: Конечно, Гитлер дал присягу на Веймарской конституции рейхспрезиденту фон Гинденбургу, когда он стал рейхсканцлером. Давая эту присягу, он поклялся не только уважать конституцию, но также соблюдать и выполнять все законы до тех пор пока их не изменят законным образом.

Дикс: Веймарская конституция когда–либо формально отменялась?

Шахт: Нет, Веймарская конституция никогда не отменялась.

Дикс: На ваш взгляд фюрер-принцип повсюду создавался легально или конституционно?

Шахт: Фюрер-принцип не был создан одним законом, и последующая попытка уменьшить ответственность отдельных министров – что также затрагивает меня – говорит о том, что он стал предписывающим законом, это не верно. Ответственность министров и моя тоже продолжала существовать, и подавлялась только террором и насильственными угрозами Гитлера.

Дикс: Вопросы о том ссылался ли указ чрезвычайных полномочиях на фюрера или на кабинет; был ли первый кабинет после 1933 национал–социалистическим или комбинацией правых партий; и вопрос превращения Гитлера в автократичного диктатора, всё это я уже ставил свидетелю Ламмерсу. Я не желаю повторять их, но вы вам есть добавить, что-то новое к показаниям Ламмерса?

Шахт: Я сделал только две пометки. В речи Гитлера в Рейхстаге от 23 марта 1933 он сказал: «Искреннее желание национального правительства…» - не национал–социалистического, как всегда упоминалось позднее, а национального правительства.

И второй пункт: в прокламации Вермахту, которую министр обороны фон Бломберг издал 1 февраля 1933 появляется фраза:

«Я принимаю эту должность с твердой решимостью поддерживать Рейхсвер, согласно завету своих предшественников, как силовой фактор в государстве, выше партийной политики».

Этот и остальные уже упоминавшиеся факторы убеждали меня в том, что кабинет будет национальным коалиционным кабинетом, в то время как Гитлер, своим режимом террора и насилия, сформировал вместо этого чисто нацистскую диктатуру.

Дикс: Цитата указанная доктором Шахтом в нашей документальной книге, документ номер Шахт–4, страница 14 английского текста. Итак, когда вы стали министром экономики…

Председатель: 5 часов, трибунал будет отложен.

Дикс: Господин председатель, могу я спросить? Мы продолжим завтра, потому что завтра первое мая, и есть некоторая неопределенность, будет ли завтра заседание или нет?

Председатель: Да, Трибунал продолжит завтра.