Дикс: Советский обвинитель задал вам вопрос в связи с аннексией Австрии. Отвечая на вопрос вас прервали. Вы сказали, я цитирую: «Но форма…». Вы будете любезны завершить свой ответ?

Гизевиус: Что я хотел сказать это то, что Шахт несомненно возражал аншлюсу в такой форме.

Дикс: Тогда у меня есть последний вопрос, который касается так называемого вчерашнего инцидента. Я вчера обсуждал с вами этот инцидент и объяснял ситуацию в отношении моего коллеги доктора Штамера. Я также дал вам разрешение воспользоваться таким объяснением в любое время.

Я прошу вас дать это объяснение трибуналу.

Джексон: Могу я заявить возражение. Думаю это весьма неправильно сообщать трибуналу, если есть, что-то о чём следует проинформировать трибунал, о том, что доктор Дикс скажет свидетелю, что свидетель скажет трибуналу.

Итак, у меня нет возражения тому, чтобы свидетель ссылался трибуналу на что-то, что он знает по собственным сведениям. Я возражаю вопросу свидетелю сослаться на то, что доктор Дикс сказал ему как о том, что он может рассказать трибуналу. Думаю это весьма неправильный способ выяснять это.

Дикс: Это не так. Я сделал замечание о докторе Штамере доктору Гизевиусу. Это вопрос между свидетелем и мной, я считаю важным, чтобы на это моё замечание сослался свидетель. Это инцидент который он наблюдал, и я предпочту, чтобы свидетель подтвердил тот факт, который я ему объяснил. Я не вижу ничего неправильного в такой процедуре, и я прошу у трибунала решения. В противном случае я хочу сам дать пояснение, но я считаю, что лучше свидетелю сказать о том, что я сказал сразу же после инцидента.

Председатель: Трибунал считает, что вы можете задать свидетелю вопрос.

Дикс: Я уже задал вопрос, и вы можете сейчас на него ответить.

Председатель: Я не уверен в чём заключался ваш вопрос, но трибунал считает, что вы можете задать вопрос. Это имело какое-то отношение к инциденту о котором свидетель уже нам рассказывал, о чём он желает рассказать?

Дикс: Да. Вопрос относится к беседе между свидетелем и мною.

[Обращаясь к свидетелю]

Свидетель, что я вам вчера сказал?

Гизевиус: Вчера вы сразу же сказали мне о том, что по вашему мнению, ваш коллега, доктор Штамер, не желал оказывать на меня неподобающее давление, а скорее такое давление исходило от подсудимого Геринга.

Дикс: У меня больше нет вопросов.

Зейдль: Свидетель, во время войны…

Председатель: Доктор Зейдль, вы пытаетесь допросить повторно?

Зейдль: Я хотел задать единственный вопрос…

Председатель: Я не думал о времени которое вы займете, а о том следует ли позволить вам задать какой-нибудь вопрос. Да, продолжайте, доктор Зейдль.

Зейдль: Свидетель, во время войны, вы в какое-либо время находились на службе разведке зарубежной державы?

Гизевиус: Никогда.

Зейдль: Это не верно…

Председатель: Это не вопрос который вам следует задавать свидетелю в повторном допросе.

Зейдль: Но, господин председатель, это вопрос влияющий на достоверность свидетеля. Если окажется, что данный свидетель, который есть или был гражданином Германского Рейха, действовал в разведке иностранной державы, такой факт был бы важным для достоверности свидетеля.

Джексон: Я хочу, чтобы меня выслушали об этом. В первую очередь, я не думаю, что свидетель должен подвергаться каким-то нападкам. Во-вторых, я покорно полагаю, что это никак не умаляет достоверность свидетеля, что он противостоял такого рода организации. Думаю, такая нападка на достоверность свидетеля, если она вообще сделана – он под присягой от имени подсудимых и не свидетель обвинения, нападка не своевременная, неподобающая нападка, и её суть не идёт к достоверности.

Председатель: Трибунал позволит вам задать вопрос.

Зейдль: Пожалуйста, ответьте на мой вопрос и вспомните о своей присяге.

Гизевиус: Господин адвокат, вам не нужно напоминать мне о присяге. Я сказал о том, что я никогда находился на разведывательной службе иностранной державе. Я находился на службе правильной, чистой немецкой идее.

Зейдль: Во время войны вы получали средства от какой-либо иной державы воевавшей с Германией?

Гизевиус: Нет.

Зейдль: Вы знаете о том, что означают три буквы ОСС210?

Гизевиус: Да.

Зейдль: Что они означают?

Гизевиус: Они означают американскую разведывательную службу.

Зейдль: Вы не имели никакого отношения к данной организации?

Гизевиус: Я имел частые дружеские и политические контакты с несколькими сотрудниками этой организации.

Зейдль: У меня больше нет вопросов.

Председатель: Надеюсь защита подсудимых вспомнит, что ей уже предоставили полную возможность перекрёстно допросить данного свидетеля и не…

Кубушок: Личность господина фон Папена упоминалась во время перекрёстного допроса американским обвинителем. Поэтому я не мог задать вопросы заранее.

Свидетель, вы отрицательно ответили на вопрос заданный вчера американским главным обвинителем о том протестовал ли когда-либо подсудимый фон Папен. Конечно, вы поправили это, отметив, что никакого письменного сообщения фон Папена не поступало в министерство внутренних дел.

Для того, чтобы разъяснить данную проблему, я хочу знать, относится ли данное утверждение только к министерству внутренних дел. На странице 133 вашей книги вы отметили, что одно из основных занятий подсудимого фон Папена в качестве вице-канцлера заключалось во вручении протестов и, что он адресовал свои протесты Гинденбергу и Герингу.

Гизевиус: Я снова подчеркивал данное положение вчера или сегодня. У меня нет официальных сведений о каком-либо протесте фон Папена компетентному полицейскому министру после 30 июня 1934. Я могу только сказать, что это бы весьма усилило позицию министерства полиции если бы протест такого характера, подробно описывающий убийство ближайших сотрудников фон Папена дошёл до министерства внутренних дел. В таком случае, непохоже, что подобный слух о самоубийстве или скорее подозрительной смерти фон Бозе и Юнга дошёл бы публики.

Кубушок: Вы не думаете, что это понятно, в особенности учитывая позицию занимаемую Фриком, сравнительно незначительную и невлиятельную позицию Фрика, что можно было заявить такие протесты высшим властям если бы это было возможно сделать?

Гизевиус: В тот самый момент, когда министры заняли должности они могли обращаться только к высшим властям, то есть, самому диктатору по собственной инициативе, нарушая конституционную компетенцию отдельных министерств и кабинета.

Это бы значило многое, если бы господин фон Папен в то время воспользовался установленными каналами.

Кубушок: Согласно вашей книге, вы не оспариваете тот факт, что фон Папен заявлял много протестов высшим властям в отношении других вопросов?

Гизевиус: Нет, он часто протестовал.

Кубушок: Вчера, в рамках ваших общих заявлений вы дали неприятную характеристику подсудимому фон Папену. Этот характерный набросок совпадает с тем, который вы приводите в своей книге. В вашей книге вы уделяете особое внимание некоторым деталям и делаете из них выводы.

Поскольку подсудимый фон Папен занимает сравнительно малое место в вашей книге и наверное вы не имели с ним никаких отношений в его официальном качестве, вы должны были основывать свои заявления на сведениях из вторых рук. Поскольку все эти заявления, что касается фон Папена неправильные, я кратко на них сошлюсь.

Во-первых, вы исходили из предположения о том, что несмотря на события 30 июня, фон Папен не подал в отставку.

Напротив, исторически важно, что Папен направил свою отставку после запрета его марбургской речи, что переговоры об этой отставке намечались между Гитлером и Гинденбургом, и что Гитлер принял отставку Папена сразу же после освобождения последнего 3 июля, когда она была снова вручена, но он не собирался доводить это до публики пока не пройдёт время, несмотря на просьбу Папена об обратном.

Свидетель, возможно, что вас неправильно информировали об этом внутреннем событии?

Гизевиус: Совершенно возможно, что я не мог знать о внутренних событиях. Однако, я хочу подчеркнуть тот факт, что министр или вице-канцлер обязан в каком-то виде предать огласке своё мнение и свои решения, и я могу сказать, только о том, чтобы ни говорил фон Папен Гитлеру в частном порядке, он приложил большое старание, чтобы скрыть от немецкого народа тот факт, что он намеревался подать в отставку – или уже подал в отставку, в этом смысл.

Кубушок: Вы осведомлены о том, что этот же самый подсудимый фон Папен имел очень плохой опыт неделей ранее, когда прессе запретили публиковать его речь в Марбурге, которая содержала откровенное заявление о его мнениях и было издано предупреждение лицам которые бы распространяли её?

Гизевиус: Я осведомлён об этом, так как нас возмутило то, что вице-канцлер Германского Рейха позволил себе молчать таким образом. Мне кажется 30 июня не привело бы к таким тяжёлым убийствам в среднем классе если бы вице-канцлер фон Папен высказал мужественное «нет» - чёткое «нет» в подходящее время.

Кубушок: Ваш ответ не относится к тому, что я сказал раньше, о том, что фон Папен на самом деле подал в отставку, потому что публикация его марбургской речи была запрещена.

Во-вторых, вы сделали предположение о том, что фон Папен принял участие в заседании кабинета от 3 июля, на котором был принят закон о том, что меры 30 июня являлись законными как чрезвычайные меры по защите государства. Вам известно, что фон Папен не принял участия в этом заседании, что его как раз освободили и он поехал в канцелярию в то время, когда заседание кабинета уже шло, что Гитлер попросил его выйти из зала заседаний в приёмную, что фон Папен снова вручил свою отставку которую принял Гитлер, и что он покинул канцелярию сразу после этого, вообще не участвуя в заседании?

Председатель: Я не знаю возможно ли свидетелю понимать ваши вопросы, но они такие длинные и содержат столько заявлений о факте, что любому трудно их понимать, трибуналу очень трудно.

Кубушок: Суть вопроса заключалась в том, что фон Папен не присутствовал на заседании кабинета от 3 июля. Мой вопрос свидетелю…

Председатель: Доктор Кубушок, почему вы не спросите свидетеля знает ли он о том, участвовал он или нет? Если вы хотите задать этот вопрос почему бы вам его не задать?

Кубушок: Мой вопрос, просто попытка выяснить можно ли объяснить противоположное утверждение, которое высказано в его книге ошибкой в сведениях полученных от третьей стороны.

Гизевиус: Это можно объяснить ложной информацией, которая при молчании господина фон Папена стала известна публике и которая меня самого ввела в заблуждение.

Кубушок: В-третьих, вы говорите о том, что фон Папен хотя и ходил потом на встречу с Гинденбургом, не заявил достаточно сильный протест против предпринятых мер. Вам известно о том, что фон Папен сделал всё возможное в своей власти, чтобы попасть к Гинденбургу, но ему помешали и он не попал в поместье Гинденбурга в Нойдоке после 30 июня, вплоть до смерти Гинденбурга? Утверждение об обратном содержащееся в вашей книге можно отнести к ошибке в информированности?

Гизевиус: Да, если вы говорите мне, что даже в качестве вице-канцлера Рейха он не имел доступа к рейхспрезиденту и при этом оставался в должности, несмотря на тот факт, что были иностранные журналисты, иностранный дипломатический корпус и даже большое количество немцев которые слышали о таком отношении германского вице-канцлера.

Кубушок: Но, свидетель, вы забываете о том, что он ушёл в отставку с вице-канцлера и уже не находился в должности несколько недель.

В-четвёртых, вы начали с посыла о том, что фон Папен присутствовал на заседании Рейхстага на котором меры предпринятые 30 июня получили оправдание. Вам известно о том, что фон Папен не присутствовал на этом заседании несмотря на вызов Гитлера сделать это? Возможно, что и об этом вас неправильно информировали?

Гизевиус: Мне кажется вы уже спрашивали меня об этом.

Кубушок: Нет, это не заседание кабинета, это заседание Рейхстага.

Гизевиус: Да, тогда должно быть я неправильно информирован.

Кубушок: Спасибо.

Руденко: Господин председатель, мне кажется, защите была представлена возможность произвести допрос свидетеля, допрос этот свидетеля уже приняла участие защиты, и после того когда произошел перекрёстный допрос, защита опять возвращается к допросу свидетеля.

Председатель: Генерал Руденко, трибунал считает, во всяком случае, что он способен сам руководить процессом без подобных вмешательств. Мы решим с доктором Латернзером, когда он заявит своё ходатайство о перекрёстном допросе.

Руденко: Я понимаю, я это хотел заявить в связи с тем, что мы стремимся к сокращению процесса, обвинение сокращает этот допрос, я бы хотел, чтобы это относилось в такой же мере к защите.

Латернзер: Господин председатель, у меня несколько дальнейших вопросов к свидетелю, вытекающих из его перекрёстного допроса, я полагаю, что трибунал не имеет возражения моим вопросам к нему.

Председатель: Нет, если это вытекает из его перекрёстного допроса.

Латернзер: Свидетель, вчера в ответ на вопрос американского обвинителя, вы высказали мнение о том, что путч против существовавшего тогда режима мог быть возможен только при содействии генералов, но, что многие дискуссии которые вели не привели к такому содействию. Свидетель, с какими генералами вы лично говорили о существовавших планах путча со стороны вашей группы?

Председатель: Вас не касается каждый генерал германской армии, вас касаются только те кого обвиняют в членстве в преступной группе.

Латернзер: Да.

Председатель: Ваш вопрос должен быть адресован к ним, или в связи с ними.

Латернзер: Да, господин председатель. Тогда я прошу разрешения суда описать свидетелю круг ОКВ и генерального штаба для того, чтобы он мог ответить на мой вопрос.

Председатель: Что же, вы можете предъявить ему что, думаю, имел ли он контакт с каким-либо членами генерального штаба которых обвиняют в принадлежности к преступной группе. Вы знаете кто это за генералы.

Латернзер: Да. Я хочу сделать несколько предварительных замечаний свидетелю и затем задам вопрос. Свидетель…

Председатель: Итак, что за вопрос вы хотите задать?

Латернзер: Для того, чтобы свидетель мог ответить на вопрос в рамках описанных трибуналом, я хочу дать свидетелю краткое пояснение о круге лиц на самом деле относящихся к данной группе и затем спрошу его о том с кем из этих людей он говорил лично для того, чтобы склонить их к путчу запланированному его группой. Иначе…

Председатель: Если вы сделаете это кратко.

Латернзер: Свидетель, группа генерального штаба и ОКВ предусматривает обладателей должностей с февраля 1938 по май 1945. Эти назначения следующие: главнокомандующие различными родами войск…

Председатель: Вы не собираетесь проходить их все, 130 из них?

Латернзер: Господин председатель, список на самом деле короткий и в противном случае я не могу ограничить свой вопрос как того желает трибунал.

Председатель: Я не знаю, что вы имеете в виду. Я сказал о том, что вы предлагаете пройти всех 130 генералов и офицеров?

Латернзер: Нет, господин председатель.

Председатель: Очень хорошо, продолжайте.

Латернзер: Группа включает обладателей определённых должностей, короче, всех тех кто был главнокомандующими в период с февраля 1938 по май 1945. Итак, я спрашиваю вас, с какими генералами данной группы вы лично обсуждали тему планирования путча, для того, чтобы получить их содействие в путче, если бы такой организовали?

Гизевиус: Вы имеете главнокомандующих групп?

Латернзер: Армий, групп армий, родов войск Вермахта, и начальников генеральных штабов родов войск Вермахта.

Гизевиус: Я уже упоминал Гальдера и Браухича.

Латернзер: Свидетель, один вопрос, вы обсуждали с фельдмаршалом фон Браухичем запланированный путч против режима или только против Гестапо?

Гизевиус: Я обсуждал с ними обоими, и в обоих случаях, он отвечал утвердительно, а действовал противоположным образом.

Я говорил с Гальдером и Вицлебеном. Я хорошо знал Клюге по давним временам. Я не знаю в какой период он попал в категорию о которой вы говорите. Во всяком случае моя связь с Клюге никогда не нарушалась. Я мог говорить с другими людьми входившими в эту категорию.

Латернзер: Да, но обсуждение путча с высокопоставленным военным руководителем это событие особого значения, если бы вы имели подобную дискуссию с фельдмаршалом вы бы точно её запомнили.

Гизевиус: Это вовсе не являлось таким важным событием, господин адвокат. Фельдмаршалы не являлись настолько важными людьми в Третьем Рейхе.

Председатель: Доктор Латернзер, тот факт, что с этими генералами говорили и они отказались присоединиться к путчу это не преступление в соответствии со смыслом устава.

Латернзер: Господин председатель, вчера я объяснял, что именно данный пункт является очень важным, потому что он исключал бы предположение о заговоре.

Председатель: Боюсь, доктор Латернзер, неправильно отвечать мне, что этот пункт очень важный. Я спросил о том, как относится к делу то, что эти генералы обсуждали мятеж против режима? Вот, что я сказал, это не преступление по смыслу устава.

Латернзер: Да, но данное обстоятельство исключило бы предположение о заговоре высказанное обвинением.

Председатель: Но разве это мешает возможности заговора для подготовки агрессивной войны? Это не имеет к этому никакого отношения.

Латернзер: Я не понял это.

Председатель: Вопрос мятежа против режима в Германии, мне кажется, не обязательно связан с заговором для осуществления агрессивной войны, таким образом, всё, что имеет отношение к мятежу против режима в Германии не относится к вопросу который вы должны рассматривать.

Латернзер: Господин председатель, заговор предполагается именно в связи с агрессивными войнами, и если высокопоставленные военные руководители выступили против режима в такой степени, что они обсуждали и даже пытались организовать путч, то не стояло бы вопроса заговора.

Председатель: Доктор Латернзер, трибунал считает, что правильным является задавать такие вопросы какие он желает задать, спросить о том какие генералы были готовы присоединиться к мятежу. Вы можете задать этот вопрос.

Латернзер: Господин председатель, для того, чтобы решить насколько круг в целом был готов принять участие я должен спросить свидетеля о том со сколькими он говорил и сколько выразили готовность содействовать ему.

Председатель: Думаю вы можете так сказать ему – сколько. Спросите его сколько.

Латернзер: Господин председатель, это был вопрос который я задал в начале.

Председатель: Я сказал вы можете его задать.

Латернзер: Да, господин председатель.

[Обращаясь к свидетелю]

Свидетель, со сколькими генералами из данной группы вы обсуждали вопрос?

Гизевиус: В ходе лет это могла быть дюжина или несколько дюжин но я хочу сказать, что это была задача генерал-полковника Бека и Остера или Канариса говорить с этими господами, нежели моя. Что касается имен, я не могу предоставить вам столько информации сколько вы хотите, с другой стороны, я могу сократить ваш вопрос сказав, что к сожалению, очень мало ведущих генералов на должностях указанных обвинением, когда-либо серьёзно заявляли о своём намерении помочь свергнуть систему.

Латернзер: Свидетель, это именно то, что я хочу знать. Вы говорили с фельдмаршалом фон Браухичем, Гальдером и Вицлебеном?

Гизевиус: И Ольбрихтом.

Латернзер: Он не принадлежал к данной группе. Значит, вы говорили с этими тремя?

Гизевиус: Также с Клюге.

Латернзер: Относительно планируемого путча?

Гизевиус: Да, конечно.

Латернзер: И из этих четверых которых вы назвали, согласился фельдмаршал фон Вицлебен?

Гизевиус: Сначала все они согласились. Вицлебен был единственным кто сдержал слово.

Латернзер: Значит, он принял участие в путче?

Гизевиус: Да.

Латернзер: Я правильно вас понял, когда вы вчера сказали о том, что путч 20 июля в основном исходил от Вермахта, то есть, генералов и офицеров генерального штаба и, что они планировали как можно сильнее ограничить возможное количество тех кто принимал участие?

Гизевиус: Нет, я не делал именно такое заявление. При режиме террора, только военные круги в состоянии осуществить путч, в такой мере правильно говорить, что эти немногие генералы которые принимали участие, являлись опорой путча. Но 20 июля основная тяжесть легла на широкий фронт гражданских лиц которые годами боролись за генералов и неизменно были разочарованы генералами. Лишь по этой причине, ввиду того, что генералы постоянно нарушали своё слово, мы решили, что в этот раз, 20 июля мы подождём до тех пор пока генералы не предпримут акцию, для того, чтобы не вызывать надежду и не обременять совесть многих гражданских без особого смысла. Вот, что я имел в виду под ограничением.

Латернзер: Значит единственный путч на самом деле был предпринят генералами и офицерами генерального штаба?

Гизевиус: И гражданскими.

Латернзер: Да. И главой это группы, как вы свидетельствовали, был генерал-полковник Бек?

Гизвиус: Да.

Латернзер: И он также принадлежал к группе указанной под названием генеральный штаб и ОКВ. Итак, я имею следующий вопрос: вам известно об отношениях между этими военными руководителями и министром финансов Попицем, который также имел планы о путче и даже говорилось о том, что вёл переговоры с Гиммлером с целью избавиться от Гитлера и вам, что-нибудь об этом известно?

Гизевиус: Да, это правда. Попиц приложил большие усилия, чтобы настроить генералов на путч и убить его. Я сожалею о том, что не назвал это имя в подходящее время. Он тоже был одним из тех кто с 1938 или 1939, прилагал все усилия для свержения режима.

Латернзер: Вы обсуждали это с министром Попицем?

Гизевиус: Да, постоянно.

Латернзер: Он говорил вам, что-нибудь о личности высших военных руководителей с которыми он контактировал с данной целью?

Гизевиус: Попиц находился в контакте с Беком. Он точно находился в контакте с Вицелебеном, он находился на связи с Гальдером и Браухичем. Список должностей его разочарований не короче чем список разочарований который был у всех нас.

Латернзер: Он сам называл это разочарованием?

Гизевиус: Да, он был горько разочарован. Эта горечь от постоянного разочарования был одной из тем нашей беседы, и с такой трудностью сталкивались гражданские, господин адвокат.

Латернзер: Не было иного способа избавиться от Гитлера?

Гизевиус: Нет. В связи с неспособностью генералов, не имелось никаких других средств власти, конституционной или другой, оставшихся в Германии и генералы, которые являлись единственной вооружённой властью народа, получали свои приказы от Гитлера, было невозможно организовать это через другие круги. Я могу напомнить вам, что после 1938 всякая попытка левых организовать забастовку наказывалась также как восстание в военное время, и я напомню вам о сотнях смертных приговоров вынесенных гражданским согласно данным законам.

Латернзер: Итак, другая тема. Когда…

Председатель: Трибунал считает, что данный вопрос полностью пройден и на самом деле не относится к делу. Вы уже довольно долго перекрёстно допрашивали об этом свидетеля и трибунал не желает дальше слышать о доказательствах этого, в дальнейшем перекрёстном допросе.

Латернзер: Господин председатель, я закончил.

Свидетель, относительно кризиса Фрича, когда вы…

Председатель: Я думал вы сказали, что закончили?

Латернзер: Господин председатель, боюсь меня неправильно поняли. Я закончил с вопросами относящимися к планируемому путчу, и я хочу перейти к другому пункту и задать вопрос о кризисе Фрича.

Председатель: Какой вопрос?

Латернзер: По поводу кризиса Фрича я хочу спросить свидетеля о том, когда он узнал о точной дате событий и доносил ли он свои сведения до высшего военного руководства или обеспечил передачу им сведений.

Председатель: Но кризис Фрича не имеет никакого отношения к обвинениям против высшего командования. Обвинения против высшего командования это преступления согласно уставу и кризис Фрича вообще не имеет к ним никакого отношения.

Латернзер: Тогда я отзываю этот вопрос.

Свидетель, сегодня в перекрёстном допросе…

Председатель: Что вы сейчас собираетесь ему предъявить?

Латернзер: Господин председатель, я хочу спросить свидетеля о некоторых положениях которые он привел в ответ на вопросы американского обвинителя. Мне кажется требуется кое-какое разъяснение.

Председатель: Принципиально не то, считаете ли вы нужным разъяснение, а то считает ли так трибунал, и поэтому, трибунал желает знать, что вы хотите ему предъявить.

Латернзер: Да, конечно. В ходе своих сегодняшних показаний свидетель говорил о том факте, что он располагал документальным доказательством убийств в Польше и России. Я хотел спросить его о том кто готовил эти доклады и в частности знаком ли он с очень подробным и научно проработанным докладом подготовленным Бласковицем211, командиром в Польше и предназначенным для передачи его начальству. Это бы являлось крайне важным пунктом. Генерал-полковник Бласковиц член группы которую я представляю. Из фактов которые следует продемонстрировать, ясно, что члены данной группы всегда выступали против жестокости если о таких случаях сообщали по официальным каналам. Следовательно я должен установить, являлось ли целью этих докладов предотвратить жестокости, приписываемые соучастию генералов относящихся к обвиняемой группе.

Джексон: Мне кажется, если я могу предложить, уважаемый суд, что у защитника есть понимание о том, что здесь он рассматривает отдельных генералов. Мы рассматриваем только группу. Если то, что говорит защитник о генерале Бласковице правда, это его защита, и правильно говорить, что генерал не поддался нацистскому заговору. И если этот факт, когда-либо будет установлен, он разумеется не будет подвержен никаким наказаниям за деяния против которых выступал.

Мне кажется, что мы уходим в конкретную защиту при неправильном понимании о том, что это повод судить каждого и всякого генерала. Мы не предъявляем им обвинений в том, что у них произошёл или не произошёл путч во время дела Фрича. На дело Фрича здесь ссылались только для установления времени, когда подсудимый Шахт стал убеждён в том, что цель нацистского режима заключалась в агрессивной войне. Путч появился лишь потому, что в своей защите Шахт говорит о том, что пытался призвать к путчу. Это вообще не относится к делу генерального штаба. И большинство генерального штаба которое принимало участие в путче было повешено, и я не понимаю как может быть защитой тех кто остался и находился под судом то, что путч состоялся или нет. Мне кажется, что мы идём по ложной дороге.

Латернзер: Господин председатель, я хотел бы определить свою позицию относительно этого. Пока мне не позволят задавать вопросы об отношении членов данной группы и в отношении такого важного пункта, из которого ясно, что они боролись с жестокостями, мне невозможно дать понять трибуналу о типичном отношении высшего военного руководства. Мне абсолютно нужно пройти данные пункты, в особенности, поскольку у меня нет никакого другого доказательственного материала, так как я не могу считать группу преступной, пока – например – большинство членов на самом деле не совершали преступлений. Я должен быть в состоянии спросить в данном случае о позиции генерал-полковника Бласковица в отношении убийств которые состоялись в Польше.

Председатель: Трибунал прервётся для рассмотрения вопроса.

Председатель: Доктор Латернзер, трибунал считает, что вопросы которые вы поставили, если и вообще относятся к делу, весьма отдалённо относятся к делу, и он не может позволить, чтобы перекрёстный допрос продолжался длительное время, или время которое будет потрачено трибуналом. Он считает, и он распоряжается о том, что вы можете задать вопрос который как мы понимаем вы хотите задать в такой форме: свидетель говорил о докладах которые получала группа о которой он говорил, про жестокости на Востоке, и он не считает, что вы можете спросить его о том кто представлял такие доклады.

Латернзер: Свидетель, я хочу, чтобы вы ответили на такой вопрос: от кого исходили доклады об убийствах в Польше и России?

Гизевиус: Я знаю об одном докладе подготовленном генерал-полковником Бласковицем в течение первых нескольких месяцев польской кампании на основе информации полученной им и военными учреждениями подчинёнными ему. Помимо это, насколько я знаю, такие доклады составляла группа Канариса-Остера. Но я бы не стремился утверждать, что ещё один доклад был написан кем-то другим.

Латернзер: В чём заключалась цель доклада представленного генерал-полковником Бласковицем?

Гизевиус: Генерал-полковник Бласковиц планировал…

Председатель: Доклад который подготовил один конкретный генерал не покажет, что группа была невиновной или преступной.

Латернзер: Господин председатель, это поможет нам выяснить в чём заключалось отношение группы.

Председатель: Трибунал считает, что доклад одного генерала это не доказательство о преступности всей группы.

Латернзер: Господин председатель, вопрос одобрен? Я спросил о цели доклада?

Председатель: Нет, трибунал считает, что то, что содержалось в докладе недопустимо.

Латернзер: Я больше не имею вопросов.

Председатель: Свидетель может удалиться.

Доктор Панненбекер, вы завершили своё дело, не так ли?

Панненбекер: Дело подсудимого Фрика на этом закончено, за исключением вопросов на опросные листы которые я пока не получил.

Председатель: Да. Защитник подсудимого Штрайхера, доктор Маркс, продолжайте.

Маркс: Господин председатель, с разрешения трибунала, я сейчас вызываю подсудимого Штрайхера для дачи показаний.

Председатель: Вы назовёте своё полное имя?

Штрайхер: Юлиус Штрайхер.

Председатель: Повторите за мной эту клятву: «Я клянусь господом – всемогущим и всевидящим – что я буду говорить чистую правду - и не утаю и не добавлю ничего.

Председатель: Вы можете сесть.

Маркс: Свидетель, для начала вы приведёте трибуналу краткое описание своей карьеры?

Штрайхер: Я хочу попросить трибунал позволить мне сделать короткое заявление в отношении моей защиты. Во–первых…

Председатель: Вообще-то вы должны отвечать на вопросы, которые вам зададут.

Штрайхер: Милорд, мой защитник не может сказать, то что я должен сейчас сказать. Я хочу попросить разрешения – короче, мой защитник не вёл и не был в состоянии вести мою защиту тем способом, что я хотел, и я хочу заявить об этом трибуналу.

Председатель: Подсудимый, поймите, что трибунал не желает занимать своё время необязательными вопросами. Нет никакого возражения вашим материальным заявлениям или вашему чтению того, что необходимо. Мы надеемся, что вы будете кратким насколько возможно.

Штрайхер: Я упоминаю только факты, четыре факта.

Во–первых устав созданный для этого Международного военного трибунала гарантирует подсудимому право на беспрепятственную и справедливую защиту.

Во–вторых, до начала суда подсудимые получили список содержащий имена адвокатов из которых подсудимые могли выбрать своего защитника. Поскольку мюнхенский адвокат, которого я выбрал для своей защиты не смог находиться в моём распоряжении, я попросил военный трибунал предоставить нюренбергского адвоката, доктора Маркса в моё распоряжение. Это было сделано.

В–третьих, когда я впервые встретил своего защитника, я сказал ему о том, что он должен ожидать, как мой защитник, нападок от публики. Немногим спустя, коммунистической газетой, публикуемой в русской зоне Берлина была сделана нападка. Международный трибунал был вынужден сделать публичное заявление, отвергая нападки этой газеты и заверив моего защитника в ясной защите военным трибуналом.

В–четвертых, хотя заявление сделанное Международным военным трибуналом не оставляло сомнения в том факте, что трибунал желал видеть защиту подсудимых беспрепятственной, случилась новая нападка, на этот раз по радио. Диктор сказал: «Среди защитников подсудимых есть замаскированные нацисты и антисемиты». Ясно то, что эти террористические нападки делались с намерением запугать защитников подсудимых. Эти террористические нападки могли повлиять на факт – такое у меня сложилось впечатление - что мой собственный защитник отказался представлять трибуналу большое число документальных доказательств, которые я считал важными.

В–пятых, я желаю заявить, что мне не была предоставлена возможность подготовить беспрепятственную и справедливую защиту в данном Международном военном трибунале.

Председатель: Вы можете остаться убежденным в том, что трибунал проследит за тем, чтобы, то, что, по мнению трибунала, касается дела или относится к вашему делу или каким-то образом материально для вашего дела, было предъявлено, для того, чтобы вам была предоставлена полнейшая возможность вести свою защиту.

Штрайхер: Спасибо. Из своей жизни…

Маркс: Господин председатель, извините меня, могу я попросить кратко заявить о своей позиции. Если суд позволит, когда меня попросили принять защиту господина Штрейхера, у меня естественно были тяжкие сомнения. У меня…

Председатель: Доктор Маркс, я не думаю, что вам на самом деле нужно давать какие–либо личные объяснения на данной стадии. Весьма возможно, что подсудимый может иметь иные идеи о собственной защите. Я думаю нам лучше позволить ему продолжать свою защиту.

Маркс: Господин председатель, вместе с тем, я хочу попросить разрешения, просто сказать о следующем: как адвокат и защитник, я вправе оставлять за собой право решать, как мне вести его защиту. Если клиент считает, что определенные документы или книги относятся к делу, а адвокат считает, что нет, значит существует разница во мнении между защитником и его клиентом.

Если господин Штрейхер считает, что я неспособен или не в состоянии вести его защиту, тогда он должен просить другого защитника. Я осведомлен, что на данной стадии слушаний для меня было бы очень сложным довести дело до своего логического завершения, и просить освободить меня от защиты. Меня не терроризировали никакие журналисты, но для защитника утрата доверия своего клиента это совершенно другой вопрос, и по этой причине я считаю обязанным просить суд решить, могу ли я в таких обстоятельствах продолжать защиту своего клиента.

Председатель: Доктор Маркс, трибунал считает, что объяснение и заявление, которое вы сейчас сделали соответствует традициям юридической профессии и поэтому он, думает, что нужно приступать к делу, и что вы должны приступить к делу. Итак, подсудимый, вы продолжите?

Штрайхер: О моей жизни: я родился 12 февраля 1885 в небольшой деревне в Баварской Швабии. Я был младшим из девяти детей. Мой отец был учителем в начальной школе. Я тоже стал учителем в начальной школе. В 1909, после нескольких лет работы в своём родном округе, я был вызван в муниципальную школу в Нюрнберге. Здесь у меня была возможность контактировать с семьями детей рабочего класса в пригородах и наблюдать социальные контрасты. Этот опыт привел меня к решению пойти в 1911 в политику. Я стал членом Демократической партии212. В качестве молодого демократического оратора, я выступал на выборах в Рейхстаг в 1912. Машина, предоставленная в моё распоряжение оплачивалась банковской фирмой Кюна213. Я отмечаю это, потому что у меня был повод много сотрудничать с евреями, даже в Демократической партии. Поэтому мне позже суждено было стать писателем и оратором по расовой политике.

Пришла мировая война, и я тоже отправился в армию как ефрейтор в пехотном полку. Затем я стал офицером в пулеметном подразделении. Я вернулся домой с обеими Железными крестами, с Баварским орденом, и редким австрийским Крестом заслуг, прикрепленным к Ленте за Отвагу. Когда я вернулся домой, у меня не было желания снова идти в политику. Я просто планировал сохранять частную жизнь и посвятить себя своей профессии. Затем я увидел кроваво–красные революционные плакаты и тогда я впервые присоединился к разъяренным массам. На митинге, когда оратор закончил, меня попросили выступить, как постороннего человека. Внутренний голос отправил меня на трибуну, и я выступил. Я присоединился к дебатам и говорил о недавних событиях в Германии. В Ноябрьской революции 1918214 евреи и их друзья захватили политическую власть в Германии. Евреи находились в рейхскабинете и во всех провинциальных правительствах. В моей родной Баварии министром–президентом был польский еврей по имени Эйснер–Космановский215. Реакция среди средних классов в Германии проявила себя в форме организации известной как «Schutz und Trutzbund»216. Местные отделения этой организации формировались во всех крупных городах Германии и волею судьбы, после того как я снова выступал на собрании, ко мне подошел человек и попросил меня прийти в общество культуры в золотом зале и послушать, что они там говорят.

Таким образом, уважаемый суд, я стал, вовлечен в то, что привело меня сегодня сюда. Судьба сделала из меня то, что приписывала себе международная пропаганда. Меня называли гончей – кровавым царём Франконии, моё достоинство атаковалось, уголовнику заплатили 300 марок, для клятвы в этом самом зале, о том, что он видел меня, как офицера во Франции во время войны, насиловавшем мадам Дюкесне, жену учителя в Атисе, рядом с Перроной. Это было за 2 года до того как кто–то его предал и правда открылась.

Господа, расписку на 300 марок предъявляли здесь в этом суде. С 300 марками они пытались лишить меня чести.

Я упоминаю это дело только, потому, что моё дело это особый случай; и если судить о нём по справедливости, тогда мне должно быть позволено, сделать попутное замечание. В этой связи, я могу сказать, что не случайно, что первый вопрос заданный мне советским-русским офицером допрашивавшем меня был, о том, являлся ли я половым преступником.

Господа, я расскажу вам о том, как мне было суждено вступить в «Schutz und Trutzbund». Я рассказал вам, о том, какими тогда были условия в Германии, и поэтому было совершенно естественно, что я больше не посещал центры революции для участия в дебатах. Я чувствовал себя призванным созывать митинги сам и так я выступал, вероятно, 15 лет почти каждую пятницу перед 5000-6000 человек. Я совершенно открыто признаю, что за период 20 лет я отправлялся произносить речи в крупнейших городах Германии, иногда на митингах на спортивных площадках и на общественных площадях, к аудитории от 150000 до 200000 человек. Я делал это 20 лет, и я заявляю здесь, что мне не платила партия. Обвинение никогда не добьется успеха, даже обращаясь к обществу, в доставке кого–либо в этот зал суда, кто может свидетельствовать, что мне когда-нибудь платили. У меня всё еще было небольшое содержание, которое сохранялось после моего освобождения с должности в 1924. Тем не менее, я оставался одним единственным неоплачиваемым гауляйтером в движении. Само собой разумеется, позже своими работами я поддерживал себя и своих помощников.

Итак, господа, в 1921 году – теперь я вернусь к этому периоду – я отправился в Мюнхен. Мне было любопытно, потому что кто–то сказал мне: «Ты должен когда–нибудь послушать Адольфа Гитлера». И снова судьба протянула руку. Этой трагедией могут проникнуться только те, чье видение не ограничено материальным, но кто может воспринимать такие высшие колебания, которые даже сегодня полностью не прекратились.

Я отправился в мюнхенскую «Бюргербройкеллер». Адольф Гитлер выступал там. Я только слышал его имя. Я никогда не видел этого человека раньше. И я сидел там, неизвестный среди неизвестных. Я увидел этого человека, незадолго до полуночи, после чего он выступал 3 часа, покрывшись потом, сиявший. Мой сосед сказал, что он думал, что он видел свечение над его головой, и я, господа, ощутил нечто возносящееся над банальностью. Когда он закончил свою речь, внутренний голос велел мне встать. Я пошел на трибуну. Когда Адольф Гитлер спускался, я приблизился к нему и назвал ему своё имя.

Обвинение представило трибуналу документ, который напоминает этот момент. Адольф Гитлер написал в своей книге «Mein Kampf 217», что мне стоило больших усилий передать ему движение, которое я создал в Нюрнберге.

Я упоминаю это, потому что обвинение подумало, что эти вещи в книге Гитлера, «Mein Kampf», следует и использованы против меня. Да, я горжусь этим, я заставил себя передать Гитлеру движение, которое я создал во Франконии. Это франконийское движение предоставило движению, которое Адольф Гитлер создал в Мюнхене и южной Баварии мост в северную Германию. Я это сделал.

В 1923 я принял участие в национал–социалистической революции или, скорее, попытке революции. Она вошла в историю как гитлеровский путч218. Адольф Гитлер попросил меня прибыть в Мюнхен для этого. Я отправился в Мюнхен и принял участие в митинге, на котором Адольф Гитлер пришел к торжественному соглашению с представителями средних классов отправиться в северную Германию и положить конец хаосу.

Я маршировал с ними до Фельдхернхалле219. Затем я был арестован, и как и Адольф Гитлер и Рудольф Гесс, и остальные, был помещен в Ландсберг–ам–Лех. Спустя несколько месяцев я был выдвинут кандидатом в баварский парламент от Volkischer Block220 и был избран в 1924 году.

В 1925 после повторного разрешения движения и освобождения Адольфа Гитлера из тюрьмы, меня назначили гауляйтером Франконии. В 1933 я стал депутатом Рейхстага. В 1933 или 1934 мне был пожалован почетный титул группенфюрера СА.

В феврале 1940 мне был предоставлен отпуск. Я прожил 5 лет, до конца войны, в своём поместье. В конце апреля я отправился в южную Баварию, в Тироль. Я хотел покончить с собой. Затем случилось кое–что, о чём я не хочу говорить. Но я могу сказать одну вещь, я сказал друзьям: «Я провозглашал свои взгляды 20 лет. Я не хочу завершать свою жизнь самоубийством. Чтобы ни случилось, я пойду своим путём как фанатик дела правды до самого конца, фанатик дела правды».

Здесь я могу сказать, что сознательно дал своей боевой газете, «Der Sturmer221», подзаголовок, «еженедельник борьбы за правду». Я полностью сознавал, что я не могу владеть всей правдой, но я также знал, что 80-90 процентов того, что я c убеждением провозглашал являлось правдой.

Маркс: Свидетель, почему вы были отстранены от учительской профессии? Вы когда–либо совершали какой–либо наказуемый или аморальный акт?

Штрайхер: На самом деле, я уже ответил на этот вопрос. Каждый знает, что я не мог действовать публично в этой профессии, если бы я совершил преступление. Это не правда. Я был отстранен от профессии, потому что большинство партий в баварском парламенте осенью 1923, после Гитлеровского путча, требовали моего отстранения. Это, господа, было моим преступлением недостойного поведения.

Маркс: Вам известно, что в отношении вас выдвинуты два обвинения. Первое, вы обвиняетесь в участии в заговоре целью которого было начало войны, или войн, в целом агрессии, нарушении договоров и тем самым, или даже на ранней стадии, совершении преступлений против человечности.

Во–вторых, вы обвиняетесь в преступлениях против человечности как таковых. Сейчас я хочу задать вам различные вопросы по первому пункту. У вас когда–либо были дискуссии с Адольфом Гитлером или остальными руководящими людьми государства или партии, на которых обсуждался вопрос агрессивной войны?

Штрайхер: Я могу ответить на это «нет» сразу же, но мне должны позволить сделать короткое заявление.

В 1921, как я уже сказал, я отправился в Мюнхен и на трибуне перед публикой, я передал своё движение фюреру. Я также написал ему позже письмо в связи с этим. Никакого другого совещания не состоялось с Адольфом Гитлером или каким-то другим человеком. Я вернулся в Нюрнберг и продолжил выступать с речами. Когда провозглашалась партийная программа, я не присутствовал. Это объявление также делалось публично; заговор был настолько публичным, что политические оппоненты могли предпринять попытки терроризации.

Подводя итог: Никаких секретных собраний с принятием клятв или чего–либо согласованного о чем не могло быть известно публике. Программа существовала: она была представлена полиции; на основании закона об организациях, партия, как и остальные партии, была внесена в реестр организаций. Так что тогда не было заговора.

Маркс: Свидетель, одним из наиболее важных пунктов партийной программы было требование: «Свобода от Версаля». В чем заключались ваши идеи о возможности однажды избавиться от Версальского договора?

Штрайхер: Я думаю, что я могу заявить об этом очень кратко. Мне кажется трибуналу это уже известно. Конечно, вы иногда найдете одного предателя в народе – как того, что сидел здесь сегодня; и вы также найдете неограниченное количество достойных людей. И после минувшей войны эти достойные люди сами выбрали лозунг: «Свобода от Версаля».

Джексон: С позволения уважаемого суда, я думаю, я должен возразить такого рода процедуре. Этот свидетель не имеет права называть другого свидетеля предателем. Ему не задавали никакого вопроса, на который так отвечают, и я прошу трибунал предупредить его в ясных терминах и чтобы он ограничивал себя ответами на вопросы и, чтобы мы могли соблюдать порядок.

Председатель: Да, соблюдайте этот запрет.

Штрайхер: Я прошу прощения у трибунала. Это была оговорка.

Председатель: То наблюдение, что вы сделали я сам не уловил, но оно было сделано со ссылкой на свидетеля, который здесь давал показания, и у вас вообще не было никакого права называть его предателем или давать какой–либо комментарий о его показаниях.

Маркс: Господин Штрейхер, будьте добры избегать таких замечаний. Адольф Гитлер говорил в юбилейные дни партии о клятвенном братстве. Что вы об этом скажете?

Штрайхер: Клятвенное братство – это значит, что он, Гитлер, был убежден, что его старые сторонники являлись его единомышленниками, в душе, и в политической верности – клятвенное братство разделяло такие же взгляды и объединяло свои сердца.

Маркс: Это не означает, что заговор существовал?

Штрайхер: Тогда бы он сказал, что мы были братством заговорщиков.

Маркс: Были какого–либо рода близкие отношения между вами и остальными подсудимыми, которые можно назвать заговором, и вы лучше были знакомы или вы имели особо близкие отношения с кем–либо из подсудимых?

Штрайхер: Постольку поскольку они являлись старыми членами партии мы были единым сообществом людей с одинаковыми убеждениями. Мы виделись на встречах гаулейтеров или, когда один из нас выступал в столице гау другого, мы видели друг друга. Но я имел честь познакомиться с рейхсминистрами и господами из армии только здесь. Поэтому политической группы – активной группы – конечно не существовало.

Маркс: В ранние дни партии, какое решение предусматривалось для еврейской проблемы?

Штрайхер: Что же, в ранние дни партии, решение еврейской проблемы никогда не упоминалось также, как никогда не упоминался и вопрос решения проблемы Версальского договора. Вы должны помнить состояние хаоса, существовавшее тогда в Германии. Адольфа Гитлера сказавшего своим членам в 1933: «Я должен начать подготовку войны», приняли бы за дурака. У Германии не было вооружений. Наша армия в 100 000 человек имела мало орудий крупного калибра. Возможность сделать пророчество о войне не обсуждается, и, говорить о еврейской проблеме в то время, когда, я могу сказать, публика делала различия в отношении евреев только на основе религии или говорить о решении данной проблемы, была бы абсурдом. Поэтому, до 1933, решение еврейской проблемы не являлось темой обсуждения. Я никогда не слышал Адольфа Гитлера говорившего об этом, и здесь нет ни одного о ком, я могу сказать, что я когда–либо слышал его говорившего хотя бы одно слово об этом.

Маркс: Предполагается, что вы в особенности имели близкие отношения с Адольфом Гитлером, и что вы имели существенное влияние на его решения. Я хочу попросить вас описать ваши отношения с Адольфом Гитлером и прояснить их.

Штрайхер: Любой, у кого был повод познакомиться с Адольфом Гитлером знает, что я прав говоря, что те, кто представлял себе, что они могут проложить путь к его личной дружбе совершенно ошибались. Адольф Гитлер был немного эксцентричен в каждом отношении, и мне кажется, я могу сказать, что дружбы между ним и другими людьми не существовало – дружбы, которую можно было описать как близкую дружбу. Было не просто приблизиться к Адольфу Гитлеру и любой, кто хотел приблизиться к нему, мог сделать это, только совершив некий мужественный поступок.

Если сейчас вы спрашиваете меня - я знаю, что вы подразумеваете этим вопросом – я могу сказать, что до 1923 Адольф Гитлер не доверял мне. Хотя я передал ему своё движение без остатка, он отправил Геринга - который позже стал рейхсмаршалом – некоторое время спустя в Нюрнберг. Геринг был тогда молодым руководителем СА – я думаю, он был руководителем СА – он прибыл для того, чтобы изучить дела и решить о том прав ли я или те кто меня ругали. Я не подразумеваю это как обвинение, но просто как заявление о факте. Спустя время он отправил второго, и затем третьего человека – короче, он не доверял мне до 1923.

Затем настал Мюнхен и путч. После полуночи, когда большинство из них оставило его, я явился к нему и сказал ему о том, что публике следует сказать теперь, когда наступить следующий великий день. Он посмотрел на меня пристально и сказал: «Вы это сделаете?» - и я сказал: «Сделаю»

Может быть, у обвинения есть этот документ. Затем, после полуночи, он написал на клочке бумаги: «Штрайхер будет ответственным за всю организацию». Это должно было быть на следующий день, 11 ноября, и до 11 ноября я публично проводил пропаганду, до часа перед маршем на Фельдхернхалле. Затем я вернулся и всё было готово. Наше знамя – которое должно было стать знаменем крови – развевалось впереди. Я присоединился ко второй группе, и мы маршировали в город к Фельдхернхалле. Когда я увидел винтовку за винтовкой перед Фельдхернхалле и знал, что сейчас будет стрельба, я вышел на 10 шагов впереди знамени и маршировал прямо на винтовки. Затем началась бойня, и нас арестовали.

Я почти закончил.

В Ландсберге – и это важная часть – Гитлер объявил мне и людям которые находились с ним в тюрьме о том, что он никогда не забудет этот мой поступок. Таким образом, из–за моего участия в походе на Фельдхернхалле и выступления во главе процессии, Адольф Гитлер мог почувствовать тягу ко мне больше чем к остальным.

Это была дружба, рожденная в поступке.

Маркс: Вы закончили?

Штрайхер: Да.

Маркс: Вы консультировались с Адольфом Гитлером по важным вопросам?

Штрайхер: Я видел Адольфа Гитлера, только на совещаниях гауляйтеров, когда он прибывал в Нюрнберг для встреч, мы вместе обедали, вместе с пятью, десятью, или более людьми. Я вспоминаю, что находился с ним наедине лишь однажды в Коричневом доме в Мюнхене, после постройки Коричневого дома; и наш разговор был неполитическим. Все разговоры, которые я имел с Адольфом Гитлером, будь то в Нюрнберге, Мюнхене, или где–то еще, проходили в присутствии членов партийного окружения.

Маркс: Теперь я перехожу к 1933. 1 апреля 1933 было объявлено днём бойкота против еврейского населения во всём Германском Рейхе. Что вы можете сказать нам об этом и какое участие вы в нём сыграли?

Штрайхер: За несколько дней до 1 апреля я был вызван в Коричневый дом в Мюнхене. Адольф Гитлер объяснил мне кое–что, что я уже знал, а именно, что огромная пропагандистская кампания против новой Германии проводилась зарубежной прессой. Хотя он сам только стал канцлером, хотя Гинденбург еще оставался главой Рейха, хотя существовал парламент, огромная кампания ненависти против Германии началась в зарубежной прессе.

Фюрер говорил мне о том, что даже флаг Рейха, эмблема суверенитета, являлся предметом оскорблений за рубежом и что нам нужно было сказать еврейству: «Ни шагу дальше». Нам нужно было показать им, что мы больше не потерпим такого.

Тогда он сказал мне, что день бойкота нужно было назначить на 1 апреля, и что я должен его организовать. Возможно, это не будет не относящимся к делу, указать на следующие факты: Адольф Гитлер думал, что будет неплохо использовать моё имя в связи с этим днём бойкота; в конце концов, это было сделано. Так я провёл организацию бойкота и отдал указание, которое, мне кажется, в руках суда. Нет необходимости подробно говорить о ней. Я принял инструкции, чтобы не было покушений на жизни евреев, чтобы одного или больше охранников поставили перед всеми еврейскими предприятиями – то есть, перед каждым еврейским магазином - и чтобы эти охранники были ответственными за то, чтобы имуществу не причинили никакого вреда. Короче, я организовал мероприятия таким способом, которого вероятно не ожидали от меня, и вероятно не ожидали многие члены партии. Я откровенно это признаю.

Одна вещь точна; за исключением небольших инцидентов день бойкота прошел прекрасно. Мне кажется, что нет ни одного еврея, который может опровергнуть это. День бойкота был дисциплинированным мероприятием и не был «анти» в смысле нападения на что–нибудь. У него была чисто оборонительная трактовка.

Маркс: Тогда был сформирован комитет, включающий видных, то есть, ведущих членов партии и этот комитет, когда–либо возникал?

Штрайхер: Что касается комитета, он был похож на тайный правительственный совет в Берлине, который никогда не встречался. Фактически, мне кажется, что все члены кабинета даже ни видели друг друга и не знакомились друг с другом.

Маркс: Члены комитета?

Штрайхер: Комитет по бойкоту, который представил в газетах Берлина Геббельс. Это была газетная история. Я однажды поговорил с Геббельсом по телефону. Он спросил, как шли дела в Мюнхене, где я находился. Я сказал, что всё шло прекрасно. Таким образом, никакого совещания не состоялось, это было сделано ради того, чтобы дело казалось значительнее, чем было на самом деле.

Маркс: Свидетель, вы несколько минут назад допустили ошибку, говоря о мюнхенской истории в 1923. Вы имели в виду 9 ноября – или нет – 9 ноября 1923, о чем вы говорили?

Штрайхер: Я не помню.

Маркс: Это должно быть 9 ноября 1923?

Штрайхер: 9 ноября 1923.

Маркс: Да. Так называемый «расовый закон222» был принят на партийном съезде Рейха в Нюрнберге в 1935. С вами консультировались о планировании и подготовке проекта закона, и вы принимали какое–либо участие в их подготовке?

Штрайхер: Да, мне кажется, я принимал в них участие, постольку поскольку годами я писал о том, что любого дальнейшего смешения немецкой крови с еврейской кровью следует избегать. Я снова и снова писал такие статьи, и в своих статьях, я непрерывно подчеркивал факт, что евреи должны служить примером каждой расе, так как они создали для себя расовый закон – закон Моисея223, который говорил: «Если вы приходите на чужую землю вы не должны брать себе чужеземок». И в этом, господа, огромная важность в суждении о Нюрнбергских законах. Эти еврейские законы были взяты как образец для этих законов. Когда, спустя века, еврейский законодатель Эздра224 обнаружил, что множество евреев женаты на не–еврейских женщинах, эти браки были расторгнуты. Так начиналось еврейство, которое, из–за введения этих расовых законов, выжило в веках, в то время как все другие расы и цивилизации испарились.

Маркс: Господин Штрейхер, это скорее отступление. Я спросил вас, принимали ли вы участие в планировании и работе над проектом закона, и не были ли вы сами удивлены, когда эти законы были приняты.

Штрайхер: Я был совершенно честным, сказав, что мне кажется, что я косвенно внёс вклад в создание этих законов.

Маркс: Но с вами не консультировались по самому закону?

Штрайхер: Нет. Я заявляю следующее:

На партийном съезде в Нюрнберге в 1935, нас вызвали в зал, не зная, что произойдет – по крайней мере, у меня самого не было никаких сведений – и провозгласили расовые законы. Это был единственный раз, чтобы я слышал об этих законах, и я думаю, что за исключением господина Гесса, и т. д., правда, что большинство господ на скамье подсудимых, присутствовали на этом партийном съезде. Впервые мы услышали об этих указах на партийном съезде. Я прямо не сотрудничал. Я могу сказать откровенно, что я относился к ним как умеренным, раз уж со мной не консультировались в создании этих законов.

Маркс: Существовала мысль, что ваше содействие не требуется?

Штрайхер: Да.

Маркс: Вы считали, что законодательство 1935 представляло собой окончательное решение еврейского вопроса государством?

Штрайхер: С оговорками, да. Я был убежден в том, что если осуществить партийную программу, еврейский вопрос был бы решен. Евреи стали немецкими гражданами в 1848. Их права как граждан отнимались у них этими законами. Половое смешение было запрещено. Для меня, это представляло решение еврейской проблемы в Германии. Но я верил в то, что ещё нужно найти и международное решение, и что в какой-то день состояться дискуссии различных государств относительно требований предъявленных сионизмом. Эти требования были направлены на еврейское государство.

Маркс: Что вы можете сказать нам о демонстрациях против еврейского населения в течение ночи с 9 на 10 ноября 1938, и какую роль вы играли в них?

Председатель: Доктор Маркс, если вы собираетесь продолжать с ним, то уже 5 часов и я думаю нам лучше прерываться до утра понедельника.