Эймен: Подсудимый, насколько я помню, вы свидетельствовали, что вы имели никаких сведений о приказе коммандос Гитлера от 8 октября 42–го до какого-то времени в 1945. Это не правильно?

Кальтенбруннер: Я не думаю, что я так сказал. Мне кажется, что касается приказа…

Эймен: Что же, такими были вчера ваши показания, согласно протоколу о том, что вы не имели никаких сведений о приказе коммандос Гитлера от 8 октября 42–го до некоторого времени в 1945. Это не правильно? У вас сейчас другая позиция?

Кальтенбруннер: Мне не кажется, что я дал такой ответ. Приказ…

Эймен: Что же, в чем заключается факт? Когда вы впервые узнали о приказе коммандос Гитлера от 8 октября 1942? Я говорю о приказе от 18 октября 42–го, не 8-го. Когда вы впервые узнали об этом?

Кальтенбруннер: Сейчас я не могу точно сказать.

Эймен: Хорошо.

Кальтенбруннер: В любом случае, этот приказ если его прочитать мне, возможно будет, тем же самым который появился в сводке Вермахта или в прессе.

Эймен: Хорошо. И вы также отрицали показания вашего собственного свидетеля, Мильднера, о существовании распоряжения принятого в июле или августе 44-го, согласно которому полиция безопасности должна была казнить военнослужащих союзнических групп коммандос, после допроса. Это правильно, не так ли?

Кальтенбруннер: Меня никогда об этом не спрашивали.

Эймен: Что же, я прошу прощения, но ладно, забудьте. Я покажу вам документ номер PS-535, который станет экземпляром USA–807, и перед чем-то ещё, я хочу спросить вас, о том ваша ли это подпись, ваш почерк, который видно внизу этого документа.

Кальтенбруннер: Да. Это моя подпись.

Эймен: Ох, эта ваша подпись, неужели?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: Вы признаете это? Правильно?

Кальтенбруннер: Это моя подпись, да.

Эймен: Итак, когда вас допрашивали ранее до процеса, вы отрицали, что это была ваша подпись, не так ли?

Кальтенбруннер: Нет, я мне так не кажется.

Эймен: Что же, я зачитаю вам ваши показания в связи с этим, и посмотрю, поможет ли это вам вспомнить, отрицали вы или нет.

«Ответ: Из этого можно понять только то, что Вермахт намеревался написать мне письмо; правильно или неправильно, и был ли я правильным органом кому следовало писать очень сомнительно. Во всяком случае, Вермахт хотел связаться с Гестапо, как можно видеть из переписки, и я убежден в том, что офицер Гестапо, а именно, тот, что указан в начале письма, это тот кто написал этот документ.

Вопрос: Что же, это письмо, о котором вам ничего не известно, но которое вместе с тем, устанавливает то как вы осуществляли свои желания написав верховному главнокомандованию вооруженных сил. Это совершенно ясно.

Ответ: Но я отрицаю, что написал это письмо.

Вопрос: Секунду назад, вы о нём не знали, но теперь отрицаете?

Ответ: Я не только не знал о приказе Гитлера, но также ничего не знал об этом письме.

Вопрос: Но вы признаете свою подпись?

Ответ: Я не говорил, что это моя подпись. Я только сказал, она напоминает мою подпись; и я также сказал, что возможно, что это лишь факсимиле. Я не могу вспомнить письмо такого содержания подписанное мною.

Вопрос: Будет ли для вас более убедительным, если бы вы увидели оригинал письма, подписанный чернилами?

Ответ: Это бы точно было более убедительным, но всё же не доказывающим, что я сделал её чернилами».

Вы давали такие ответы на эти вопросы, подсудимый?

Кальтенбруннер: Естественно, я не помню, давал ли я такие ответы буквально. Но я хочу сделать для вас следующие замечания. Вопросы по поводу моей подписи, естественно, мне всегда сотни раз задавали на допросах, особенно для того, чтобы сбить с толку. Сегодня – мне кажется, в первый раз увидев документ – я сразу же заявил: «Да, это моя подпись». Я конечно знаю свою собственную подпись, я могу узнать её. Однако, вы также показывали мне подписи, которые точно не мои.

Кроме того, вы можете видеть из даты письма, 23 января 1945, что это правильно, как вы уже заявили, что я узнал об этом в 1945. Я не мог иметь ни малейшего представления о приказе Гитлера, отданном в 42-м году. И, если, в своём допросе, который вы сейчас мне прочитали, я заявил, что я не писал это письмо, тогда это подтверждалось эти самыми цифрами вверху, где вы прочли IV A 2 a, плюс цифры и буквы, которые очевидно указывают, что письмо написали в отделе, который был ответственным за эти вопросы.

Вот, что я имею в виду, когда говорю, что я не писал это письмо. То, что его могли бы представить мне на подпись среди тысячи других бумаг, которые мне нужно было просматривать за день, я конечно не могу отрицать. Однако, из этого вы не можете сделать вывод, что я несомненно знал о вопросе. Вы не можете представить степень официальных функций, которые я принял при полном отсутствии полицейской подготовки, без указаний об исполнении полицейских функций, но скорее по организации и руководстве крупной разведывательной службой.

Председатель: Отвечайте на вопросы, а не произносите речи.

Эймен: Подсудимый, разве подпись на этом документе перед вами, документ номер PS-535, USA–807, не точно такая же и идентичная вашей подписи которая появляется на документе номер PS-3803, USA–802? Взгляните на две подписи, и скажите трибуналу, не идентичны ли они.

Кальтенбруннер: Нет, я никогда так не подписывал. Я всегда подписывал: «Д–р К.», как на этом документе, даже неформальные письма.

Эймен: Что насчет почерка? Он кажется вам похожим, подсудимый, или не кажется похожим?

Кальтенбруннер: Да, конечно есть некого рода сходство, но я думаю, такое случалось с каждым человеком в этом зале суда, чтобы в его отсутствие кто–то из его помощников временами подписывал особенно срочные письма, используя его имя.

Председатель: Полковник Эймен, трибунал способен посмотреть на подписи и сам о них судить.

Эймен: Сэр, отлично.

Итак, у вас есть экземпляр PS-535?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: Вы заметите, что он исходит от IV A 2 a, как показано в верхнем углу ниже начальника полиции безопасности и СД.

Кальтенбруннер: Да, и в начале вы сказали, письмо было написано мной.

Эймен: То, что адресовано высшему командованию вооруженных сил, правильно?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: И оно ссылается на приказ фюрера от 18 октября 42–го, также как на другие приказы фюрера, указанные в показаниях Мильднера, а именно, приказы фюрера от 18 августа 44–го и 30 июня 44–го, правильно?

Кальтенбруннер: Я не знал, что Мильднер свидетельствовал по данному пункту. Такое заявление мне неизвестно, как и не предъявлялось мне. Но мне кажется, это подтверждает…

Эймен: Хорошо. Вы заметили, что этот документ ссылается на указы фюрера от 18 октября 42–го, 18 августа 44–го, и 30 июля 44–го. Да, или нет, пожалуйста.

Кальтенбруннер: Да, здесь так сказано.

Эймен: Таким образом, до 23 января 1945, когда вы написали это письмо, вы очевидно имели сведения об этих указах, правильно? Я имею в виду…

Кальтенбруннер: Это неправильно постольку поскольку, по моему мнению, самая важная вещь в этом письме находится в шестой, пятой четвертой строке с конца: здесь сказано, что они не могут требовать поблажек для военнопленных согласно Женевской конвенции. Если тогда, при загруженной работе мне представили письмо, очевидно, что мои глаза, прежде всего, опустились к месту где я должен был подписать и также последние строчки. Здесь…

Председатель: Подсудимый, это не ответ на вопрос. Вопрос был, знали ли вы о приказе от 18 октября 42–го, от 30 июля 44–го и 18 августа 44–го, когда вы писали это письмо. Вы знали?

Кальтенбруннер: Нет, я не знал об этих приказах, господин председатель.

Эймен: Хорошо…

Кальтенбруннер: Но пожалуйста, позвольте мне защитить себя по данному пункту. Мне ясно, что это касалось обращения с агентами, к которым положения Женевской конвенции о военнопленных не должны были применять, и вы не можете отрицать мощь ночной войны которую вели, позволившую полиции безопасности брать ответственность за таких людей, которые не подпадали под регулированием Женевской военной конвенции. Это совершенно правильно для любой воюющей державы. Были также немецкие агенты, принимавшие участие во враждебной деятельности в Англии и других странах.

Председатель: Подсудимый, сейчас вы здесь не выступаете о своём деле; вы здесь отвечаете на вопросы.

Эймен: Подсудимый вы свидетельствовали, не так ли, о том, что вы впервые получили сведения о деле британских летчиков, которые сбежали из шталага авиации III в марте 1944, почти 6 недель спустя после совершения побега, это неправильно?

Кальтенбруннер: Да, теперь я полагаю, это было 6 недель спустя, в любом случае, это было когда, вследствие речи в Палате общин, министерство иностранных дел выразило позицию. Начальники управлений обратились ко мне, но я в свою очередь направил их к Гиммлеру.

Эймен: Но когда вас допрашивали об этом вопросе до процесса, вы свидетельствовали следующее, не так ли?

«Вопрос: Вы помните дело 80 британских летчиков, которые сбежали из шталага авиации III, которое происходило в марте 44–го?

Ответ: Этот случай мне неизвестен.

Вопрос: Генерал Вестхоф пытался узнать у Гестапо, что случилось с этими людьми.

Ответ: Если он вел переговоры с Гестапо, он не вел переговоров со мной.

Вопрос: Что вы скажите на общее предположение о том, что сбежавших пленных должны были передавать Гестапо?

Ответ: О таких случаях мне неизвестно».

Вы давали такие ответы, да или нет?

Кальтенбруннер: Возможно, что давал, но я желаю заметить вам, что естественно меня полностью запутал способ, которым задавали вопросы. Я на самом деле никогда не слышал о 80 сбежавших летчиках. Здесь тоже упоминали только 50.

Эймен: Для вашего сведения, 80 сбежали и 50 убили.

Кальтенбруннер: И в дополнение, генерал Вестхоф заявил здесь, что он не обсуждал со мной дело Сагана, но что он пытался получить информацию от государственной полиции, что он говорил со мной о передаче вопросов военнопленных Гиммлеру, который был командующим армии резерва, и что по этому поводу ссылались на Саган.

Эймен: Итак, подсудимый, вы свидетельствовали о том, что у вас вообще не было никаких сведений о факте, что айнзацгруппы полиции безопасности и СД действовали на территории СССР после того как вы стали начальником РСХА в январе 43–го, это неправильно?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: И вы всё еще так говорите, это правильно?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: Вы отрицаете, что когда–либо знали о том, что эти айнзацгруппы осуществляли уничтожение евреев в СССР после того как вы стали начальником РСХА?

Кальтенбруннер: Я узнал об этом только во время споров с Гиммлером и Гитлером – мне кажется позднее в 1943 – возможно в ноябре.

Эймен: И вы признаете, так я понимаю, что вы были высшим руководителем СС и полиции в Австрии в 1942, правильно?

Кальтенбруннер: Да.

Эймен: И Ширах тогда был рейхскомиссаром обороны Вены, не так ли?

Кальтенбруннер: Я не знаю, когда его назначили, но я должен отметить, что высшие руководители СС и полиции получили такие полномочия, какими они были наделены в конце в три разных этапа. В 1941, когда я стал высшим руководителем СС и полиции, полномочия такого руководителя были существенно меньше, чем в конце войны.

Эймен: Итак, с позволения трибунала, у меня есть документ, который вчера прибыл на самолете, у которого есть только одна оригинальная копия, и который, поэтому, мы не смогли перевести. Поэтому я предлагаю, если это удовлетворит трибунал, переводчику зачитать выдержки из оригинала, который взяли в личных материалах Шираха в Вене, и затем передать подлинный документ суду и обработать его как можно быстрее. Возможно, трибунал хочет сначала увидеть документ. Это подлинник документа.

Председатель: Вы прочитаете его на немецком?

Эймен: Да, ваша светлость.

Председатель: Очень хорошо.

Эймен: Это документ номер PS-3876. Это доклад изданный Гейдрихом для всех высших руководителей СС и полиции и рейхскомиссаров обороны о деятельности айнзацгрупп в СССР за январь месяц 1942, и в списке рассылки присутствует имя подсудимого.

Вы прочитаете экземпляр USA–808?

Переводчик: Правая сторона документа содержит инициалы чернилами «Шир», и затем несколько символов «Z–RV-K 4030-519/41 g» и ниже этого: «1320–С». Вверху слева:

«Высшему руководителю СС и полиции приданному рейхсштатгальтеру в Вене и в Верхнем и Нижнем Дунае, в Wehrkreis265 XVII; инспектору полиции порядка».

Ниже есть несколько номеров дел. Документ содержит заголовок «Секретно». Он датирован: «Вена, 14 октября 1941…Предмет: Технический доклад о боях на Востоке».

Председатель: Это правильно, октябрь 1941?

Переводчик: Да, 14 октября 1941.

Председатель: Предыдущая дата, которую указали была январем 1942. Как это объяснить?

Эймен: Он охватывает месяц – я думаю есть два разных документа. Вы привели дату одного. У другого другая дата. Это неправильно?

Переводчик: Правильно.

Эймен: Что же, дайте нам дату ещё одного документа, для ясности протокола.

Председатель: Полковник Эймен, сможем понять, когда увидим документ.

Эймен: Да, ваша светлость.

[Обращаясь к переводчику]

Начинайте.

Переводчик: Дата другого документа это апрель 23, 1942.

Эймен: Приступайте.

Переводчик: Я продолжаю:

«Предмет: Технический доклад о боях на Востоке. Ссылка…» - и затем идет серия номеров дел –

Приводимое выше распоряжение рейхсфюрера СС и главы германской полиции в министерстве внутренних дел, а также одна копия каждого технического доклада от армейского командования «Север» и полицейского подразделения СС, настоящим доводится для вашего сведения и использования».

Приказ подписан «Мигль».

Эймен: Итак, вы сейчас продолжите со списком рассылки и прочитаете, если найдете в списке, имя данного подсудимого.

Переводчик: Имени подсудимого нет в этой рассылке. Я перехожу к следующему документу.

Эймен: Вот же это!

Переводчик: Нет, это не содержится в этом документе, и сейчас я читаю второй документ:

«Берлин, 27 февраля 1942. Начальник полиции безопасности и СД, IV A 1…» - и затем несколько ссылок на разные дела -

Совершенно секретно. Предмет: Деятельность и доклад об обстановке номер 9 айнзацгрупп полиции безопасности и СД в СССР. Настоящим приложением…»

Эймен: Секунду. Он читает неправильный документ, ваша светлость. Мы прямо сейчас исправим.

Переводчик: Мне сказали, я читаю правильный документ. Это правильный документ, я продолжаю.

«Настоящим приложением, я представляю вам девятый объемный доклад о деятельности айнзацгрупп полиции безопасности и СД в СССР. В будущем эти доклады будут направлять вам по мере появления. Подписано, Гейдрих»

Потом есть штамп «рейхскомиссар обороны Wehrkreis XVII, принято 5 марта 1942;» и затем следует рассылка, в которой номер 13 гласит: «Высшему руководителю СС и полиции, группенфюреру СС, доктору Кальтенбруннеру».

Эймен: Его имя в списке, не так ли? Итак, не перейдете ли вы к «С» в этом документе.

Переводчик: Сейчас я читаю на странице девятой документа, выдержка под заголовком «С. Евреи:»

«Отношение евреев к немцам всё еще явно враждебное и преступное. Наша цель, настолько полностью насколько возможно очистить восточные страны от евреев. Повсеместно казни следует проводить таким образом, чтобы их вряд ли замечала публика. Среди населения, и даже среди оставшихся евреев, распространено убеждение, что евреев просто переселяют. Эстония уже очищена от евреев. В Латвии 29 500 евреев которые оставились в Риге сократились до 2 500. В Дюнебурге еще живет 962 еврея необходимые для срочных работ»

Я пропускаю несколько параграфов и продолжаю:

«В Литве в Каунасе еще 15 000 евреев, в Шауляе 4 500, и в Вильнюсе ещё 15 000, которые также необходимы для работы. В Белоруссии очистка от евреев. Число евреев в части страны, которую к настоящему времени передали под гражданское управление насчитывает 139 000. Между тем 33 210 евреев расстреляны айнзацгруппами полиции безопасности и СД».

Сейчас я пропускаю остальное из этой выдержки и продолжаю читать другой документ. Это датировано: «Берлин, 23 апреля 1942», и показывает неразборчивые инициалы чернилами. Он содержит заголовок: «Начальник полиции безопасности и СД, IV A 1», и несколько номеров дел. Он содержит обозначение «Совершенно секретно». Это документ, который подписан Гейдрихом и который показывает дату получения 28 апреля 1942, в списке рассылки на 14–м месте: «Высшему руководителю СС и полиции, группенфюреру СС, доктору Кальтенбруннеру, Вена».

Теперь я читаю со страницы 11 доклада, и я читаю выдержку озаглавленную «С. Евреи»:

«Различные методы использовались в решении еврейской проблемы на различных участках фронта. Поскольку большая часть восточной территории свободна от евреев и поскольку немногих оставшихся евреев, необходимых для самой срочной работы поместили в гетто, задача полиции безопасности и СД заключается в розыске тех евреев которые в основном скрылись в сельской местности. Много раз арестовывали евреев которые покидали гетто без разрешения или которые не носили еврейской звезды. Помимо прочего, трёх евреев которых прислали из Рейха в гетто Риги и которые сбежали, поймала полиция и публично повесила в гетто. В ходе крупномасштабных антиеврейских операций, 3 412 евреев в Минске, 302 в Вилейке, и 2007 в Барановичах были расстреляны…»

Сейчас я пропускаю три параграфа и продолжаю:

«В дополнение к проведению мер против отдельных евреев, которые известны своей политической или преступной деятельностью, задача полиции безопасности и СД, заключалась в полной очистке крупнейших городов на оставшихся территориях Восточного фронта. Таким образом, только в Ракове 15 000, и в Артемовске 1224 евреев были расстреляны, поэтому сейчас образом там больше нет евреев. В Крыму казнили 1000 евреев и цыган».

Это все.

Эймен: Подсудимый, вы всё ещё имеете наглость говорить трибуналу, что вы ничего не знали об операциях этих айнзацгрупп до того как стали начальником РСХА?

Кальтенбруннер: В верхнем правом углу документа можно четко прочитать: «Высший руководитель СС и полиции…»

Председатель: Ответьте на вопрос, и затем вы сможете посмотреть на документ. Вы всё еще говорите, что ничего не знали об этих айнзацгруппах?

Кальтенбруннер: У меня нет никаких сведений о содержании этого документа. Я хочу отметить, что ведомство инспектора общественной полиции направило это письмо 22 октября 1941. Технические доклады о боях на Восточном фронте и операциях полиции безопасности и СД, которые готовились тогда, основывались на приказах отданных Гиммлером или Гейдрихом, а не на моих приказах. Никоим образом этот документ не показывает как я относился к вопросу в целом. Если в списке рассылки все высшие руководители СС и полиции и все ведомства, которым направили эти технические доклады, я не считаю это доказательством того, что эти ведомства, то есть все люди, которые работали в этих ведомствах – обязательно должны были знать о них. Вы не можете предполагать, что такая осведомлённость на самом деле возникла из докладов касавшихся территорий над которыми спорный чиновник не имели ни юрисдикции ни вообще какого-то влияния. Сегодня нет сомнений в том, что эти преступления совершались на Востоке. Но следует доказать, были ли они из-за моего влияния, либо интеллектуального, законодательного или административного, и мог бы я остановить их, всё это я абсолютно отрицаю.

Эймен: Подсудимый, это просто одна из серий обычных ежемесячных докладов, копию которого отправляли вам каждый месяц. Это не факт, да или нет?

Кальтенбруннер: Я не знаю, как часто приходили такие доклады. Сегодня я вижу этот доклад впервые. Конечно, нельзя отрицать, что издавались и рассылались по всему Рейху такие технические доклады из всех боевых зон касавшиеся либо операций полиции безопасности или полиции порядка, или опыта Вермахта.

Эймен: Хорошо, мне довольно этого. Вам известно о письме, написанном вашим защитником, о розыске доказательств в ваших интересах?

Кальтенбруннер: Я еще не обсуждал такое письмо с моим защитником. Пожалуйста, спросите его о том, проинформировал ли он меня об этом письме.

Эймен: Что же, вы не знакомы с фактом, что он написал письмо мэру Ораниенбурга рядом с Берлином и получил ответ на это письмо, предназначенное для использования в ваших интересах?

Кальтенбруннер: Нет. Пожалуйста, спросите его. Он мне ничего об этом не говорил.

Эймен: Итак, тогда я отсылаю вас к документу номер…

Председатель: Полковник Эймен, вы вправе вникать в профессиональные вопросы между подсудимым и его защитником?

Эймен: Мне кажется в этом примере это так, ваша светлость, потому что письмо напрямую направил нам адресат этого письма, с ожиданием, что оно будет использовано нами. Это не конфиденциальное сообщение. Это было письмо…

Председатель: Вы позволите трибуналу взглянуть на письмо?

Амен: Да, сэр.

Кауфман: Господин председатель, я впервые слышу об этом. Если документ адресован мне, могу я наверное, взглянуть на него, прежде чем он станет доказательством на процессе?

Эймен: Конечно.

Председатель: Да, безусловно, позвольте сначала ему посмотреть.

Эймен: С позволения вашей светлости…

Кауфман: Могу я это объяснить господин председатель?

Председатель: Что же, мы лучше сначала послушаем полковника Эймена, потому что он хочет приобщить документ.

Кауфман: Могу я сначала, что-нибудь сказать?

Председатель: Да, доктор Кауфман, что вы сейчас хотите сказать?

Кауфман: Возможно, трибунал уже заметил, что я…

Председатель: Мы не видели документа.

Кауфман: Я видел документ.

Председатель: Я сказал, что мы пока его не видели. Мы позволили вам сначала посмотреть на него для того, чтобы вы могли заявить любое возражение, прежде чем вы увидим его, и затем мы посмотрим на него.

Кауфман: Да, я понял господин председатель, я считаю, что это нечестное посягательство на права и обязанности немецкой защиты. Весь мир может прочитать этот документ. Это запрос, который адресован бургомистру в Ораниенбурге. Ораниенбург266 был крупным концентрационным лагерем. Поскольку, согласно соглашению со своими коллегами, у меня была задача выяснять вопрос «осведомленности немецкого народа», я отправил это письмо содержащее вопросы, которые каждый мог прочитать в городской ратуше и попросил, чтобы на эти вопросы ответили. Моё намерение заключалось в том, чтобы представить эти ответы, при подходящем случае, трибуналу. Такие же вопросы направили в другие города, и я уже представил эти документы для перевода и позднее представлю их трибуналу. Но это невозможное положение дел, чтобы письмо защитника и ответ этому защитнику следовало раскрывать здесь обвинением.

Председатель: Минуту, доктор Кауфман. Но документ, который полковник Эймен предъявил в качестве доказательства не был ни вашим письмом мэру Ораниенбурга ни его ответом вам.

Эймен: Да, был.

Председатель: Прошу прощения, я подумал, вы сказали это было письмо направленное обвинению.

Эймен: Я сказал, что копию направили обвинению. Как я это понимаю, не только человеку получившему его – не было никакого сопроводительного письма, но также переданное британскому обвинению в письме датированном 2 апреля 46–го года от майора Вурмзера.

Председатель: Теперь я понимаю. Не думаю, что вы раньше сказали, что это была копия. Я понял, что его могли направить вам по ошибке. Если это была копия письма, которое было направлено доктору Кауфману, тогда ясно чем она являлась.

Эймен: Так я это понимаю сэр. И конечно, это копия его письма, но я вообще не знаю ни каких привилегиях конфиденциальности…

Председатель: Что вы имеете в виду под «копией его письма»? Копию письма направленную доктору Кауфману?

Эймен: Направленного доктором Кауфманом мэру Ораниенбурга и копию ответа подготовленного мэром, доктору Кауфману; и я думаю, вы поймёте, если ваша светлость прочитает ответ, как оно попало в наше внимание.

Кауфман: Могу я, пожалуйста, добавить ещё одну вещь, только две-три фразы? Я считаю, представление этих двух документов особо грубым нарушением прав защиты. Защита не имела никакой возможности просматривать документы обвинения, и нам никогда не случалось представлять трибуналу документы обвинения, которые были в нашу пользу. Это исключительно вопрос между мной, отправителем письма, и ведомством, ответившим на него, как возможно позволять обвинению вмешиваться в такие совершенно личные вопросы? Я не думаю, что это честно.

Эймен: Итак, с позволения вашей светлости, я думаю, я могу всё прояснить. Это письмо, от майора Вурмзера британскому обвинению датированное 2 апреля 46–го, и оно гласит следующее:

«В приложении будьте добры найти переписку относительно Ораниенбурга. По вашей просьбе, я удостоверился, что данная переписка получена следующим образом. Он поступила адресованной обвинению и была доставлена генеральному секретарю. Оригинал был видимо, направлен непосредственно доктору Кауфману и отправитель, мэр Ораниенбурга, господин Клауссман, одновременно направил копию обвинению, которая не только включала его ответ, но также письмо, которое направил ему доктор Кауфман».

Председатель: Да, я думаю, теперь мы понимаем обстоятельства.

Эймен: Таким образом, я думаю, его направили обвинению с той самой целью с которой я намеревался использовать его.

Председатель: Полковник Эймен, помимо вопроса привилегии между защитником и его клиентом, скажите, этот документ, который письмо, видимо, от частного лица адресованное доктору Кауфману, копию которого направили вам это вообще доказательство?

Эймен: Ваша светлость из-за письма включённого в документальную книгу подсудимого которое точно о том же самом. Другими словами, этот подсудимый затронул это положение в собственной защите. Он не читал письма.

Председатель: Это не совсем про это. Это письмо доктору Кауфману, копия которого есть у вас, и как я понимаю это не заявление под присягой.

Эймен: Это не присяга, нет сэр.

Председатель: Тогда как оно станет доказательством? Свидетеля здесь нет.

Эймен: У него такое же доказательственное значение, что и у многих писем представленных здесь в качестве доказательств. Фактически, я думаю, что даже больше чем у многих из них, потому что это письмо от чиновника, от мэра, который выяснял это и удостоверил то, что я считаю одним из самых важных вопросов по делу– а именно…

Председатель: Нет, сейчас я не хочу слушать, что есть в письме.

Эймен: Я не могу придумать ничего более уместного, чем это письмо, или более важного для обсуждения на этом процессе, в частности, когда оно – что же, вы не хотите, чтобы я вдавался в него – в частности, когда это что–то, что подсудимый сам стремился выставить в свою защиту, и что теперь оборачивается…

Председатель: Но он не стремился представить это для своей защиты.

Эймен: Что же, я скажу, он стремился представить этим письмом вопрос в своей документальной книге, таким образом, что даже в противном случае не будучи относящимся к делу, это точно станет таким, когда подсудимый поднимет именно этот вопрос в своих собственных документах. Но даже помимо этого, мне кажется, что это один из важнейших вопросов этого дела.

Я не буду характеризовать его словами, поскольку ваша светлость не желает, что я это делал, но я вряд ли могу думать о чём-то более подходящем, чем вопрос изложенный здесь в форме официального сообщения.

Председатель: Полковник Эймен, единственный вопрос, который я задал вам, был о том, как этот документ, который не документ под присягой, будет компетентным доказательством. Как это будет выглядеть для свидетеля в перекрестном допросе?

Эймен: Что же, как официальное сообщение, сэр, его защитнику. При исполнении его официальных обязанностей как мэра – это часть его работы.

Председатель: Да, доктор Кауфман.

Кауфман: Господин председатель, я не желаю снова говорить о процессуальном вопросе. Я просто хочу отметить, что это письмо…

Председатель: Подождите минуту.

Кауфман: Я не хочу долго рассматривать процессуальный вопрос, который мы затронули прямо сейчас, но я желаю подчеркнуть, что эти два документа не имеют никакого отношения к делу Кальтенбруннера как таковому. Как я уже сказал, любой может посмотреть на документ, но поскольку этот документ не имеет никакого отношения к Кальтенбруннеру, оно с самого начала не имеет ценности как доказательство.

Эймен: Что же, оно имеет даже большее доказательственное значение, ваша светлость, тем, что если вопросы на которые ссылаются в этом письме были известны, как описано в письме людям в Ораниенбурге, разумеется лицо которое занимало должность начальника РСХА в Германии точно должно было иметь сведения, которые были у самых маленьких гражданских.

Председатель: Трибунал прервётся.

Председатель: Трибунал распоряжается, что документ недопустим.

Эймен: Это должен был быть мой последний документ, ваша светлость, на этом перекрестный допрос закончен, за исключением одной вещи. Есть свидетель по имени Хёсс267, который вызван от имени подсудимого, и через которого я хочу представить два экземпляра. Однако, если его не вызывают, тогда я хочу приобщить эти экземпляры через подсудимого. Поэтому я интересуюсь можем ли мы получить четкое заявление о том вызывает ли защита на самом деле свидетеля Хёсса или нет.

Председатель: Доктор Кауфман, вы предлагаете вызвать Хёсса?

Кауфман: Да.

Председатель: Вам слово.

Кауфман: У меня больше нет вопросов к подсудимому.

Председатель: Боюсь я не услышал, что вы сказали, доктор Кауфман.

Кауфман: У меня больше нет вопросов.

Председатель: Тогда подсудимый может вернуться на свое место. Подождите, подождите!

Смирнов: Господин председатель, мы имели пару вопросов к свидетелю.

Председатель: Полковник Смирнов, недавно мы поняли, что обвинение согласовало, что должен быть только один перекрестный допрос подсудимого Кальтенбруннера.

Смирнов: Да, сэр. Мы имели только просьбу перед трибуналом задать подсудимому пару дополнительных вопросов, они займут очень немного времени, они необходимы для дальнейших допросов.

Председатель: По мнению трибунала, я думаю, вы знаете, представителю следует заранее решить какие вопросы незаменимы и затем задать их через представителя, который проводит перекрестный допрос. Такова общая схема.

Сэр Дэвид, когда мы встречались с вами этому вопросу, вы не говорили нам, что все обвинители согласовали, в связи с этим подсудимым, что его следует допрашивать только одному?

Максвелл–Файф: Милорд, положение было таким. Я понимаю, что советская делегация имеет какие-то особые пункты, и она собиралась спросить, как о снисхождении трибунала о том может ли она задать их. Вот о чем меня проинформировали мои советские коллеги.

Председатель: Господин Дюбост?

Дюбост: Мое пояснение будет очень коротким, господин председатель. В принципе, обвинение доверяет одному человеку задать все вопросы. Однако, невозможно, в целом для расследования и допроса осуществлять это одном члену обвинения лишь потому, что мы представляем четыре разных нации, которые имеют не разные, но самостоятельные интересы. Единственное лицо уполномоченное говорить в интересах нации это представитель нации. Поэтому я думаю, что трибунал должен позволить нам время от времени задавать вопросы, когда мы просим разрешить нам это.

Председатель: Господин Дюбост, вы сейчас не ходатайствуете, не так ли, оставить за собой третий перекрестный допрос, вы просто говорите про общие принципы?

Дюбост: Господин председатель, это принципиальный вопрос. Обвинение ограничило само себя, чтобы сэкономить время, но оно просит у трибунала разрешения менять, когда это необходимо, порядок представления интересов страны.

Я не буду задавать никаких вопросов, которые могли бы возникнуть у меня после допроса моим коллегой из Соединенных Штатов; я не желаю затягивать разбирательство. Однако, я думаю, что трибунал может сказать нам, что в принципе мы вольны задавать вопросы, которые касаются наших стран, особенно поскольку мы в одиночку уполномочены представлять интересы наших стран и не можем передать такую компетенцию одному из наших коллег.

Председатель: Полковник Смирнов, вы можете сообщить трибуналу по каким вопросам, по каким пунктам вы хотите провести перекрёстный допрос?

Смирнов: Да, сэр. Дело в том, что вчера, подсудимый, давая ответы полковнику Эймену и отрицая свое участие в уничтожении евреев в Варшавском гетто, в числе одного из главных аргументов этого, выдвинул то, что Polizeiführer оккупированной Польши, Крюгер якобы подчинялся прямо Гиммлеру и никакого отношения к Кальтенбруннеру не имел. В польских документах, которые только, что пришли ко мне в связи, с чем советская делегация и возбудила перед вами вопрос о некотором изменении ранее принятого порядка, которого она намерена впоследствии придерживаться, в польских документах есть одно место, которое как кажется мне, представляет интерес для суда…

Председатель: Я понял этот пункт. Есть другие пункты?

Смирнов: И наконец, второй пункт касается только одного документа предъявленного ранее советской делегацией, который также не был охвачен в предыдущем допросе, но представляет интерес для нашей делегации с точки зрения представленных нами ранее материалов, вот по этим двум коротким вопросам я и хотел допросить обвиняемого.

Председатель: Вы осведомлены о том, что мы собираемся прерваться в половине двенадцатого с целью рассмотрения документов подсудимого Розенберга, но вы конечно можете провести перекрестный допрос по этим пунктам, если готовы сделать это как можно быстрее.

Смирнов: Я думаю, сэр, что мы сумеем уложиться в эти 15 минут. Так что…

Председатель: Очень хорошо.

Смирнов: Подсудимый, вчера полковник Эймен предъявил суду документы, изобличающие вас в активном участии в ликвидации Варшавского гетто. Опровергая это, вы большое внимание уделили тому обстоятельству, что начальники полиции в оккупированных областях подчинялись рейхсфюреру СС Гиммлеру, и к вам никакого отношения не имели.

Вы подтверждаете это своё заявление?

Кальтенбруннер: Да, но его следует дополнить. Я также вчера сказал о том, что высший начальник СС и полиции в Генерал–губернаторстве подчинялся Гиммлеру и что, в свою очередь, руководители СС и полиции небольших округов подчинялись ему.

Смирнов: Может быть, вы…

Кальтенбруннер: Командиры полиции безопасности, полиции порядка, и Ваффен–СС подчинялись высшему начальнику СС и полиции. Они также подчинялись начальникам СС и полиции в небольших округах.

Смирнов: Может быть, вы помните и второе своё заявление, я правильно вас понял, когда вы говорили, что вы были против, так сказать, крайних тенденций Крюгера в отношении к польским евреям и даже старались удержать его от этого.

Кальтенбруннер: Я заявил о том, что я согласился с Франком в пользу освобождения Крюгера – то есть, его переводу из Генерал–губернаторства.

Смирнов: Я, прошу передать подсудимому дневник Франка.

Смирнов: Пусть он обратить внимание сначала на страницу 13, где выступает Крюгер, а потом на страницу 15. Я оглашаю три абзаца из этого места. На странице 16. Читайте и скажите, правильно ли это переведено. «Нет сомнения» - говорит Крюгер – «что устранение евреев повлияло на успокоение. Полиции пришлось…».

Кальтенбруннер: Этот отрывок мне здесь не представили. У меня на руках страница 13 из документа.

Смирнов: Я снова начинаю:

«Нет сомнения, что устранение евреев повлияло на успокоение. Полиции пришлось выполнить самую трудную и неприятную задачу, но она выполнялась по приказу фюрер ради защиты интересов Европы. Мы вынуждены устранить евреев также из военной промышленности».

Я упускаю один абзац, прошу вас тоже пропустить его:

«Мы вынуждены устранить евреев также из военной промышленности и заводов имевших военно-хозяйственное значение, если их использование не вызывалось исключительно важными соображениями военного характера. Евреи в этих случаях будут сосредоточены больших лагерях и оттуда в дневное время будут отправляться на работу на военные заводы. Рейхсфюрер СС желает, однако, чтобы и эти евреи были устранены с заводов, по этому поводу он вёл переговоры с генералом Шиндлером» - речь идет, очевидно, о Крюгере – «и предполагает, что это желание рейхсфюрера не может быть выполнено в полном объеме. Среди рабочих-евреев имеются специалисты, механики по точным работам, и прочие квалифицированные рабочие которых нельзя сегодня без всяких последствий заменить поляками».

Вот, я обращаю ваше внимание особенно на следующую фразу.

«Поэтому он просит обергруппенфюрера СС, доктора Кальтенбруннера доложить об этом рейхсфюреру СС и просить его, чтобы он отказался от устранения этих рабочих-евреев. На заводах остались наиболее выносливые в физическом отношении евреи, так называемые Маккавеи268, которые отлично работают, кроме них работают также женщины, в отношении которых установлено, что они сильнее евреев. К такому же заключению мы впрочем, пришли и во время ликвидации Варшавского гетто, выполнение этой задачи было сопряжено с большими трудностями».

Я упускаю следующую фразу и привожу ещё одну фразу:

«Есть сведения, что в этом случае, еврейки, также защищались до последнего с оружием в руках, против эсэсовцев и полиции».

Не свидетельствует ли это место о том, что Крюгер расценивал вас как своего начальника, и тогда когда большинство евреев в Польше уже было умерщвлено и осталось очень немногое количество хороших специалистов, умерщвление которых создавало ущерб для оборонной промышленности, обратился именно через вас как через своего полицейского начальника с просьбой к Гиммлеру временно сохранить жизнь этим евреям, то есть не свидетельствует ли это о том, что Крюгер расценивал именно вас как своего начальника и действовал через вас?

Кальтенбруннер: Нет, господин обвинитель. Этот документ напротив, подтверждает нечто совершенно обратное. В первую очередь, он сам говорит здесь о том, что эвакуация Варшавского гетто состоялась раньше; во–вторых, он говорит о том, что он просит меня пойти к Гиммлеру и поспорить с ним. То, что я сказал Гиммлеру, не содержится в документе; и факт заключается в том, что по этому поводу, я впервые сказал Гиммлеру: «Теперь, я знаю, что происходит», и протестовал против этого, этого нет в документе. Но, разумеется, мне должны дать возможность, объявить и подтвердить, что я предпринимал шаги против этой акции, и если вы перекрёстно допросите Франка или свидетелей…

Смирнов: Минуточку, вы уже говорили об этом подсудимый…

Кальтенбруннер: Я не закончил. Я пока не закончил с этим. Если вы спросите свидетелей по вопросу «Генерал–губернаторства», вы выясните именно то, как по этому поводу, я нанес свой первый и единственный визит в Генерал–губернаторство, и то, что я узнал и понял там, стало предметом дискуссии с Гиммлером. Вы не можете обвинять меня, с одной стороны, в знании обо всех этих вещах не дав мне, с другой стороны возможности описать какой была моя реакция. В последние 2 года войны, обстоятельства привели меня в положение в котором я мог видеть, что происходило в Рейхе и позднее, ближе к концу, также и в Генерал– губернаторстве. Но вы не дали мне возможности объяснить, как я отреагировал, я человек, которого неудача привела на такую должность в конце войны.

Смирнов: Минуточку, минуточку. Но почему всё-таки Крюгер действует через вас?

Кальтенбруннер: И далее, этот документ никак не указывает, в каком качестве я находился там, ни разу не указано, что я находился там как его полицейский начальник. Он лишь знал, что, естественно, как начальник разведывательной службы, я должен был очень часто докладывать Гиммлеру. Поэтому он попросил меня в связи с этим сделать эти доклады. Но Крюгер был – это точно видно в документе…

Смирнов: Да, но ведь Крюгер мог сам сноситься с Гиммлером по вашим словам…

Кальтенбруннер: …государственным секретарем системы безопасности в Генерал–губернаторстве. Он был там государственным секретарем, и в качестве государственного секретаря он подчинялся генерал–губернатору, и как государственный секретарь…

Председатель: Вы слишком торопитесь, и вы слишком много говорите.

Кальтенбруннер: …и как государственный секретарь по полицейским вопросам в Генерал–губернаторстве, он, конечно, непосредственно подчинялся Гиммлеру. Это должно быть…

Смирнов: Я вас прошу ответить коротко: просил Крюгер вас, доложить по этому поводу Гиммлеру или нет? Это единственное о чем я вас спрашиваю.

Кальтенбруннер: Насколько я знаю, эта встреча была крупной встречей административных служащих и каждый просил тех, кто находился ближе к фюреру или Гиммлеру…

Смирнов: Нет. «Да» или «нет»; просил он вас доложить или нет?

Кальтенбруннер: Я этого не знаю.

Смирнов: Не знаете. Тогда я задаю вам второй вопрос.

Кальтенбруннер: Из формулировки я могу только понят…Вы не даёте мне закончить.

Председатель: Что вы сказали на последний вопрос? Это не был вопрос: «Вы пошли туда»? Полковник Смирнов?

Смирнов: У меня был следующий вопрос, господин председатель: «Просил Крюгер Кальтенбруннера доложить Гиммлеру по этому поводу или нет? Я просил ответить только «да» или «нет», воздерживаясь от каких бы то ни было речей.

Председатель: Я спросил вас, о чем был последний вопрос.

Смирнов: Это был самый последний вопрос, который я задал подсудимому, господин председатель: Просил ли Крюгер Кальтенбруннера доложить Гиммлеру по этому поводу? Второй вопрос вы об этом спрашиваете, господин председатель.

Председатель: Я хотел от него ответа на ваш вопрос. Вы скажите ему на какой вопрос вы хотите ответа. Не задавайте ему два; поставьте ему один вопрос. Вы не слышите, что я говорю?

Смирнов: Да, господин председатель.

Председатель: Задайте ему один вопрос и посмотрите, сможете ли вы попытаться заставить его ответить на него.

Смирнов: Так, Крюгер просил вас, доложить по этому поводу Гиммлеру или вы не помните этого?

Кальтенбруннер: Возможно, что он попросил меня, но не как начальника. Вы должны понимать, что это было за собрание; это также должно также быть видно из дневника. Я не поехал туда как начальник полиции безопасности, или как начальник Крюгера, но Крюгер, как и дюжина остальных людей, докладывал о ситуации с продовольствием, административной системой…

Смирнов: Я просил бы вас воздержаться от дальнейших объяснений. Вы ответили уже и не стоит продолжать больше.

Председатель: В чем дело доктор Зейдль?

Зейдль: Господин председатель, цитату из дневника Франка прочли подсудимому Кальтенбруннеру. Дневник Франка состоит из 42 томов, и я хочу предложить, чтобы обвинитель указал место из тома и дату записи для того, чтобы можно было определиться со связью.

Председатель: Безусловно, да.

Смирнов: Здесь подлинник дневника Франка как раз этот том, так что, мне кажется, сомнений в подлинности быть не может: это заседание от 31 мая 1943, том озаглавленный: «Рабочие заседания 1943 года», страница 16, документ зарегистрирован под номером USA–613, это подлинник документа

Председатель: Предполагается, что дневник имеет дату.

Смирнов: Так точно. Это заседание от 31 мая 1943; вот дата.

Председатель: Это то, что хотел знать доктор Зейдль.

Смирнов: У меня второй короткий вопрос к подсудимому.

Председатель: Продолжайте.

Смирнов: Если, подсудимый, занимался, как он говорил вчера чистой информацией и кроме информации ничем другим не занимался, то считал ли он подкуп выборов в Иране, получение на это одного миллиона томанов от Риббентропа и посылку специальных агентов для подрывной политической деятельности, относящейся к чисто информационной работе?

Кальтенбруннер: Я точно не имел никакого отношения к подкупу голосов в Иране, но я признаю, конечно, что агенты моей разведывательной службы работали в Иране.

Смирнов: Вы у Риббентропа просили миллион томанов или нет, на подкуп?

Кальтенбруннер: Нет, у меня имелись значительные средства, чтобы самому платить агентам.

Смирнов: Письмо подсудимого Кальтенбруннера было передано суду, в качестве доказательства под номером СССР–178, Риббентроп признал ассигнования им одного миллиона томанов. Подсудимый опровергает это показание Риббентропа?

Кальтенбруннер: Мне кажется, что я не требовал от Риббентропа никаких денег, потому что я имел достаточно денег. Покажите мне это письмо. Может быть такое возможно. В моём распоряжении были значительные средства для разведывательной службы.

Смирнов: Подлинник этого письма был передан суду при допросе Риббентропа. У нас только копия, но подлинник, может быть принесен из документальной комнаты. Тут сказано:

«Для того, чтобы оказать решающее влияние на выборы, нужен подкуп, для Тегерана необходимо 400 000 томанов, а для всего остального Ирана, по крайней мере, 600 000 томанов».

Кончается это письмо следующим абзацем:

«Прошу вас сообщить мне, возможно ли получение 1 миллиона томанов от министерства иностранных дел.

Переслать эти деньги можно будет с людьми, отправляемыми нам туда самолётом.

Хайль Гитлер. Преданный вам Кальтенбруннер, СС обергруппенфюрер».

Это письмо определённого содержания. Риббентроп признал его. Вы отрицаете показания Риббентропа?

Кальтенбруннер: Ни в коей мере, но я хотел бы добавить следующее, что касается этого документа. Я не смог вспомнить его так просто, потому что его написали в управлении VI. Я не знаю содержания – не знал его до сих пор. Я совершенно уверен в том, что я подписал его, потому что это письмо рейхсминистру, которое конечно, по причинам такта, я должен был подписать лично. Что касается самого предмета, я благодарен, что последний вопрос в этом перекрестном допросе это вопрос, который относится к сфере моей непосредственной деятельности. Вы первый обвинитель, которому я должен быть благодарен за это, и который, больше не скрывает тот факт, что мои агенты и моя деятельность распространялась вплоть до Ирана.

Смирнов: Это ваша подпись?

Кальтенбруннер: Да.

Смирнов: Я не имею вопросов к подсудимому.

Председатель: Что за документ вы ему предъявили?

Смирнов: Это письмо, это документ СССР–178, господин председатель.

Председатель: 178?

Смирнов: Да. Это письмо Кальтенбруннера на имя министра иностранных дел фон Риббентропа, датированное 28 июня 1943.

Председатель: Очень хорошо. Спасибо. Итак, Трибунал рассмотрит документы доктора Тома, для Розенберга. Обвинение готово? Вы готовы, господин Додд?

Додд: Да, ваша честь.

Председатель: Не будет ли удобно господину Додду сказать нам какое сейчас положение? Доктор Тома для вас будет приемлимо, если господин Додд скажет нам какое сейчас положение?

Тома: Да.

Додд: Доктор Тома подготовил три документальные книги, и есть два тома в первой книге, две части, два тома – и я хочу взять для начала, тома I и II первой документальной книги. В первом томе, томе I…

Председатель: Трибунал уже просмотрел эти тома.

Додд: Что же, в книге есть то, что приводит нам ряд авторитетов, начиная с первого документа Фалькенберга269 «История новейшей философии», и кончая «Введением в психологию наций» Гельпаха270, и на самом деле, как мы поняли распоряжение суда от 8 марта, он говорило о том, что эти книги можно использовать как подходящие для целей аргументации, и с этой целью их следовало представить и предоставить защите, и суд продолжил говорить, что любой конкретный фрагмент который защитник пожелает процитировать следует включать в документальную книгу для перевода.

Мы возражаем всем этим фрагментам и в основном по тем же самым причинам, и я думаю, я могу обсудить их как группу нежели по-отдельности.

Председатель: Мы прочли их все, и мы только желаем заслушать любые аргументы которые доктор Тома желает о них прокомментировать.

Тома: Господин председатель, я хочу подчеркнуть только то, что правовые точки зрения вынудили меня предъявить сочинения современных историков в качестве доказательств на данном процессе. Трибунал должен решить, есть ли связь между идеологией Розенберга и военными преступлениями и преступлениями против евреев.

Я утверждаю, что в дополнение к этой идеологии, другие факторы – так называемые предпосылки, то есть, вся современная обстановка, философский и духовный очерк – внесли вклад со своей стороны, но основной вопрос это: Предвидел, с наличием вины, Розенберг опасные возможности его идей и несмотря на это продвигал их? Каким образом его можно считать виновным если Розенберг не был осведомлён об их угрожающем развитии? Поэтому я отмечу факты о духовном взгляде времени которые подтверждают, что его идеи воспринимались и даже отчасти восхвалялись точной наукой. Я покажу, что другие страны вводили определённые национал-социалистические меры, такие как подавление рождаемости неспособных к жизни детей, ещё до того как были написаны книги Розенберга. Далее, я сошлюсь на результаты исследований естественной науки о природной основе существования человека и вытекающем отсюда ограничении свободы человека. Я отмечу влияние и следствия века техники, и хочу сослаться на тот факт, что иррациональные мысли и концепции серьёзно воспринимались даже рациональной эмпирической наукой, и я хочу показать то как зачастую неизбежно законы управляют развитием философских концепций и политических движений. На основе научных выводов, возможно, что Розенберг недооценивал или упускал из виду угрожавшую сторону своей идеологии – то есть, что все идеи и концепции перерождаются согласно законам правящим человеческой мыслью. Таким образом, к вопросу вины нужно относиться в новом свете и по моему мнению, также необходимо исследовать вопрос неосторожности. Эти тезисы будут извлечены из трудов естественной науки фон Эйкштедта271, Мюльмана272, Шейдта273, Кейтера274 и из философских трудов Гельпаха, Мессера275, Тиллиха276, Бубера277 и т.д.

Уважаемый суд, вера в то, что философия иррационального может применяться в политике может звучать смешно, но я хочу отметить, что всего 15 лет назад в Германии превозносилось то, что политика основанная на христианской этике была глупой, потому что христианская этика не может применяться в политической сфере. Сегодня мы знаем, что это возможно, и поэтому, я прошу трибунал, который по моему мнению, получил свои полномочия исходя из этических мотивов. Это лишь один пример значения иррационального в политике. Вера во власть идеала и морали, в конце концов, тоже иррациональная.

Уважаемый трибунал, вопрос причинной связи между идеологией Розенберга и военными преступлениями не должен, или даже не следует, путать с обвинением об участии Розенберга в самом убийстве евреев и преступлениями на Востоке. Это имеет другую связь. Я постараюсь отдельно опровергнуть фактическое участие Розенберга в этих вопросах.

Я хочу обратить ваше внимание на ещё одну важную точку зрения. Организации, чьи члены ранее отчасти находились под влиянием христианства и так называемого молодёжного движения и которые позволили склонить себя к национал-социализму, из-за того, что они верили в то, что их христианские и идеалистические интересы можно будет реализовать, тоже показатель. Теперь они оказались беспомощны в своих лагерях, разочарованы в этом мире. Они тоже имеют право просить трибунал сказать, о том во, что они верили и чему их учили. Мне кажется, что я дал понять, что я не пытаюсь читать лекцию об эстетике, а то, что это очень важные правовые проблемы.

Уважаемый суд, если любой из авторов неподходящий, тогда я откажусь от их цитирования. Возможно Лапуж вообще не подходит. Я отзываю его труд, хотя именно Лапуж отмечает, что отдельные биологические законы также применяются в законодательстве других стран. Но господин судья Джексон возразил отрывку из Лапужа, и я его отзываю. Есть одна или две работы Мартина Бубера которые я готов отозвать. Но я особо хотел использовать Мартина Бубера, чтобы доказать, что мы здесь касаемся принципов которые вообще не имеют никакого отношения к антисемитизму, а просто представляют философию которая оправдывалась как философия рационализма в течение последних столетий. Но, я прошу трибунал о том, чтобы во время представления доказательств, принимались во внимание только сами философо-исторические доказательства и факты. Уважаемый суд, если я представил эти факты в своём выступлении, я пошёл на риск представить только свои знания. Вот почему мне требуются эти документы.

Председатель: Господин Додд, мы поняли, что вы возражаете всему до книги Гельпаха. Значит, в связи с другими томами, остальное - собственные документы Розенберга, не так ли?

Додд: За исключением последних двух.

Председатель: Да, последние два в этой же категории, я полагаю, как те, что до Гельпаха, не так ли?

Додд: Есть также кое-какие цитаты из газет находящиеся в документальных книгах, на страницах 182-185. Мы также заявляем им возражение.

Председатель: Они в томе II.

Додд: Да, они в томе II книга 1.

Председатель: Сейчас я рассматриваю том I документальной книги 1.

Додд: В этом заключалось возражение тому I.

Председатель: Тогда, вы не возражаете его остальным книгам?

Додд: Нет, ваша честь, не возражаю.

Председатель: Значит, в книге 2 нет индекса, нет?

Додд: Мы ничему не возражаем в книге 2.

Председатель: В томе II книге 1?

Додд: Мы говорим о томе II, книга 1.

Председатель: Очень хорошо, да, понимаю. Значит в книге 2 – вы не возражаете книге 2?

Додд: Нет не возражаем.

Председатель: Ни книге 3?

Додд: Нет, мы не имеем возражения книге 3. Думаю наши русские коллеги имеют возражение письменным показаниям Денкера. Однако, я бы предпочёл, чтобы они выступили перед трибуналом по данному предмету.

Председатель: И затем, четвёртая книга?

Додд: Нет, ваша честь, нет, но мы говорили о второй части первой книги.

Председатель: Мне сказали, что вы поговорили.

Додд: Нет, не думаю. Я назвал газетные статьи.

Председатель: Первая находится, начиная со страницы 182 второго тома первой книги.

Председатель: Да, это последние два в индексе.

Додд: Да, они.

Председатель: Мы понимаем, что вы им возражаете.

Додд: Да.

Председатель: Но индекс в первом томе первой книги это индекс для обеих томов.

Додд: Да.

Председатель: И это заключается в том, что вы возражаете всем документам до Гельпаха и последним двум?

Додд: Да, именно так.

Председатель: Я понял. Значит в связи с книгами 2 и 3, вы не возражаете, но Советский Союз желает представить возражение письменным показаниям профессора Денкера.

Додд: Именно так, ваша честь.

Председатель: Наверное, нам лучше послушать, что скажут на это советы.

Рагинский: Я прошу обратить внимание трибунала на документ Розенберг-38, это третья книга документов, 29 страница, этот документ представляет письмо от 24 августа 1931 года.

Председатель: Минуточку, это не письменные показания?

Рагинский: Я имею в виду два документа, господин председатель, документ Розенберг-38 и второй документ насчёт показаний данных Денкером.

Председатель: Хорошо. Да, я нашёл страницу 21. Мы рассмотрим сначала документ 38, то есть страницу 29.

Рагинский: На 29 странице, совершенно верно, этот документ представляет письмо, какого-то неизвестного виноторговца, на имя Розенберга по поводу какой-то газетной заметки, этой газетной заметки мы не знаем, защитник Тома её не представляет, и поэтому мы полагаем, что этот документ отношения к делу не имеет. Тем более, что ни в одном из своих ходатайств и объяснений защитник Тома не указал, что должен доказать этот документ, что из себя представляет это письмо.

Затем я хотел бы высказать некоторые соображения наши по поводу второго документа, по поводу письменных показаний Денкера представленных защитником Тома. Эти письменные показания находятся также в третьей книге документов на странице 8-11, и имеют номер Розенберг-35. Судя по тому, что здесь имеется в этой книге, Денкер бывший сотрудник штаба «Ост278», принимал участие в совершении военных преступлений на территории оккупированных немецкими войсками, этот Денкер принимал участие в разграблении оккупированных территорий Советского Союза.

Я прошу обратить внимание трибунала на то, что защитник Тома 6 апреля этого года обратился в трибунал с ходатайством о допущении этого документа, и генеральный секретарь трибунала запросил мнение обвинителей, однако до решения трибунала, до заключения обвинителей, эти письменные показания Денкера были включены в книгу документов, размножены и розданы всем. Что из себя представляет это самое, с позволения сказать показание, мы считаем, и это очень легко доказать, что те сведения которые указываются в этом документе неправильно освещают фактическое положение вещей, они содержат ряд клеветнических и неправильных утверждений, которые опровергаются уже теми документами которые были представлены трибуналу и здесь зачитаны. Поэтому, поскольку Денкер не вызывается защитой в суд, и мы лишены возможности в порядке перекрёстного допроса доказать лживость его показаний, мы полагаем, что этот документ не должен быть допущен судом.

Председатель: Да, доктор Тома.

Тома: Господа, я согласен с тем, что профессора, доктора Денкера который заявляет о том, что трактора и другую сельскохозяйственную технику стоимостью 180 миллионов рейхсмарок доставили на Украину, нужно вызвать в качестве свидетеля. Но этот документ поразительное доказательство того факта, что в Украине шёл процесс восстановления, что намечалось достаточное администрирование, что земля не тупо эксплуатировалась, а то, что разрабатывались долгосрочные планы в интересах страны и населения. Поэтому я прошу трибунал допустить письменные показания в качестве доказательства. Если нужно, я заявлю ходатайство о том, чтобы профессор Денкер – в Бонне, был вызван в качестве свидетеля в случае если на трибунал произвело впечатление выступление советского обвинителя.

Председатель: Да.

Тома: И также, господин председатель, я прошу прощения, но я не понял предыдущее возражение относительно документальной книги номер 3. У меня нет с собой документальной книги номер 3, и я не знаю в чём заключалось возражение.

Председатель: На странице 29 письмо адресованное Розенбергу кем-то без подписи. Это Розенберг-38.

Тома: О, да, но этот документ допущен трибуналом, и подпись это «Адольф Гитлер». Видимо машинист не смог её прочитать.

Председатель: Это письмо, не так ли?

Тома: Да, сэр, его уже одобрили. Господа, его одобрили. Но, я прошу извинить. Я так и не понял. Гельпах это единственный документ из всей моей документальной книги который одобрили? Пожелание сэра Дэвида и господина Додда заключается в том, чтобы цитировали только Гельпаха и никого другого? В таком случае я хочу иметь возможность более подробно рассмотреть других авторов о том, что планировалось доказать. Например, я…

Председатель: Мы пока не приняли решение.

Тома: Да.

Председатель: Мы думали, что вы указали нам причины в поддержку документов в книге 1, тома I и II.

Тома: Да.

Председатель: Если вы указали нам причины, то вам не нужно говорить что-то ещё.

Тома: Да, господин председатель, но я думал, что, в связи с разными книгами я могу очень коротко высказать то, что я желал доказать.

Мессером, Тиллихом, Леувом279 и Бергсоном280 я постараюсь доказать, что неоромантизм – то есть, философия иррационального, чьим предвестником был Руссо281 – ворвался в Германию первым, в то же время находясь под влиянием французских, английских и американских философов.

Во-вторых, через Мартина Бубера я желаю доказать то, что такая философия не являлась антисемитской, а наоборот, Мартин Бубер не только превозносил такую философию, но и рекомендовал применять её на практике, именно работа Мартина Бубера в которой мы находим жизненно важные термины и высказывания, которые приобретают такое значение на данном процессе, как значение крови, миф крови, взаимоотношения между национальным характером и жизненным пространством, интуиция, концепции движения, характер наследственности и тому подобное.

И, далее, уважаемый суд, в связи с этими цитатами из Эйкштедта, Мюльмана, Шейдта, Кейтера, я желаю заявить, что эти авторы не национал-социалисты, а что, фактически, они отчасти возражали идеологии Розенберга, но они являются доказательством того факта, что концепция расы, народа, нации, крови и земли, и т.д., признавались естественнонаучными экспертами. И Гельпах в своём «Введении в психологию наций», сделал крайне важное заявление – и Гельпах самое известное имя в немецкой философской литературе – о том, что каждый тезис ведёт к синтезу и в конечном счёте разрушается.

Господа, мне нужно сделать только одно завершающее замечание. В последнем номере «Die Neue Zeitung282» была статья о том, что во французской Конституционной ассамблее несколько дней тому назад началась дискуссия об одном и наиболее важном и главном вопросе наших времен - дискуссия о правах человека – во время которой исследовали внутреннее отношение членов сопротивления и определялись чёткие тезисы о свободе и кризисе ответственном за влияние на права человека и отмечались различные противоречия.

Председатель: Да.

Тома: И, господа, установили следующее: есть противоречие между провозглашением свободы и ещё большей машиной порабощения. Это именно то, что мы утверждаем. Во-вторых, есть противоречие между ростом материального благосостояния и упадком духовных ценностей. В-третьих, противоречие участвует во всяком прогрессе, при этом всякое улушение создаёт противовес в виде соответствующего упадка. В-четвёртых, есть противоречие между идеалами гуманизма восемнадцатого столетия и открытиями науки о человеке – биологии и психоанализа – которые демонстрируют, что человек подчиняется законам природы.

В-пятых, противоречие между широкими массами народа, которые «просвещают» поверхностным образом таким как газеты, радио, художественные фильмы и всеми видами пропаганды и исчезновением мышления и культурной элиты.

Это являлось предметом дебатов в Конституционной ассамблее нынешнего французского парламента и что я предлагаю, господа, чтобы такие вопросы также поставили на данном процессе, так как они показатель политического и духовного отношения народа, потому что высокое этическое разумение может вытекать из концепции национальности. Факт в том, что они пострадали из-за философического и биологического процесса и отчасти воспитания, но только отчасти.

Председатель: Доктор Тома, вы закончили? Вы закончили то, что хотели сказать?

Тома: Да, сэр.

Председатель: Трибунал, конечно, пока не принял своё решение, и он рассмотрит ваши аргументы. Но я обязан заметить вам, что в обвинительном заключении или по делу Розенберга нет обвинения ни в том, что он изобрёл свою философию, ни в том, что придерживался определённых философских идей. Обвинение против него заключается в том, что он определённым образом использовал свои философские идеи. Вот, что я должен сказать.

Ещё один вопрос который я хочу вам заметить, это ходатайство которое вы заявили о вызове Розенберга, не в начале, а в каком-то другом моменте его дела, и что касается этого, если трибуналу следует прийти к выводу о том, что эти другие философские труды не являются вопросами подлежащими рассмотрению, на самом деле нужно вызывать подсудимого Розенберга на какой-то следующей стадии? Не будет ли в интересах ускорения, что его следует вызвать первым?

Тома: Господин председатель, есть две вещи которые я могу сказать на это. Я находился под ошибочным впечатлением о том, что любые показания которые следует брать начинаюстя с заслушивания подсудимого. Я полагал, что до этого нельзя зачитывать документы, и вот почему я сначала попросил позволить мне представить несколько вводных документов, для того, чтобы допрос подсудимого Розенберга проходил более гладко, потому что по моему мнению через документы трибунал бы ознакомился с фактами гораздо быстрее. Кроме того, я попросил свидетеля Рикке283, который также быстро ознакомит вас с восточными проблемами и в частности с продовольственной проблемой и который ускорит вопросы если его заслушают перед Розенбергом. Вот как я это планировал. Я хочу сначала зачитать в первую очередь наиболее важные документы – не только идеологические, но всё то, что касается айнзацштаба и администрации на Востоке, затем я хочу вызвать свидетеля Рикке, и потом подсудимого Розенберга.

Председатель: Что же, трибунал уже отмечал, что по его мнению, в каждом отдельном случае, это ведёт к ускорению если подсудимого вызывают первым и конечно, любой документ который является материальным можно предъявить подсудимому в ходе его показаний для любого пояснения которое он может о них дать.

Тома: Ваша честь, мне кажется, что если бы я сделал очень краткие замечания о документах, это бы заняло меньше времени чем если бы Розенберг рассматривал отдельные документы. Вот почему, я думал, что могу прочитать какие-то документы в начале, только для экономии времени.

Председатель: Что же, для того, чтобы вы могли продолжить в понедельник утром, трибунал, рассмотрев данный вопрос распоряжается о том, что Розенберг должен быть вызван первым. В этом заключается распоряжение трибунала.

Что касается документов, мы рассмотрим каким будет наше решение в отношении документов которым возражают.

Я сказал утром в понедельник. Прошу прощения. Я имел в виду конец дела подсудимого Кальтенбруннера.

Тома: Уважаемый суд, я просто хочу сказать несколько слов об идеологии Розенберга. Я прошу трибунал прочитать речь господина де Ментона, который заявляет о том, что данная идеология сама по себе являлась преступной поскольку это относилось к его деятельности как редактора и издателя «Volkischer Beobachter284» и автору «Мифа» и других сочинений. Он говорит, что таким образом он психологически готовил немецкую нацию к наступательной войне.

Председатель: Я сказал, что это не является вопросом того, что заключалось источником его философии или просто наличия философских идей, но использование которое он придавал этим философским идеям. Что же, трибунал это рассмотрит.

Додд: С позволения вашей чести, я хочу дать понять, что мы возражаем трудам Гельпаха. Я также понял, что доктор Дикс попросил меня попросить о том, чтобы его документы заслушали сегодня.

Председатель: Думаю уже слишком поздно, но мы скоро их рассмотрим если того желает доктор Дикс. Мы скоро их рассмотрим.

Дикс: Я бы был благодарен за это. Мы обсуждали сначала с сэром Дэвидом, а потом с господином Доддом и господином Альбрехтом, и эти господа заявили возражения которые следует представить суду. Но переводы пока не сделали, и решение должно быть скоро, или же документальная книга не будет готова. Я бы благодарил если бы мы могли кратко обсудить это в понедельник.

Председатель: Мы постараемся сделать это в понедельник.

Дикс: В понедельник?

Председатель: Да.