Пристав: С позволения трибунала, подсудимый Дёниц отсутствует в суде с утра.

Председатель: Да, доктор Хорн.

Хорн: 16 февраля 1923 конференция послов передала Литве суверенитет над территорией Мемеля, которая уже была аннексирована в 1923 неожиданной атакой литовских войск. Что заставило Гитлера издать директивы по реинтеграции территории Мемеля в 1939?

Риббентроп: Небольшая территория Мемеля, земля названная в национальном гимне, всегда была дорога сердцам всего немецкого народа. Военные факты хорошо известны. Он был передан под контроль союзных держав после Первой мировой войны и позднее захвачен и оккупирован литовскими солдатами coup de main239. Сама страна это древняя немецкая территория, и было естественно, что она должна была желать снова стать частью Германии. Уже в 1938, фюрер ссылался на эту проблему в моём присутствии, как на ту, которая должна была быть рано или поздно решена. Весной 1939 начались переговоры с литовским правительством. Эти переговоры привели к встрече между Урбшисом240, литовским министром иностранных дел, и мной, и было подписано соглашение, посредством которого территория Мемеля снова должна была стать частью Рейха. Это было в марте 1939. Мне не нужно описывать страдания, которые пришлось вынести в прошлые годы. В любом случае это полностью соответствовало принципу самоопределения народов, что воля народа Мемеля была удовлетворена в 1939, и всё, что сделало соглашение, это восстановило совершенно естественное положение дел и всё равно бы было заключено рано или поздно.

Хорн: Прошло полгода после войны с Польшей. В чём, по вашему мнению, заключались решающие причины которые привели к войне?

Риббентроп: Я вчера дал об этом показания. Решающим фактором была английская гарантия Польши. Мне не нужно развивать это положение. Эта гарантия, в сочетании с польским менталитетом, создала невозможность переговоров с поляками или достижения с ними договорённости. Что касается самого начала войны, можно привести следующие причины… 1.

Без сомнения…

Додд: С позволения вашей чести, я обобщаю этим утром и повторю своё вчерашнее утверждение о том, что я совсем не хочу вмешиваться в этот допрос. Но как сказал сам свидетель, мы уже проходили всё это вчера, мы вчера услышали всю историю уже по случаю вечернего заседания. Я говорю о том, что свидетель сам, до начала своего ответа, заявил о том, что он уже приводил причины войны вчерашним вечером, и я совершенно согласен. Я думаю для него совершенно ненужно проходить это снова. Я могу добавить в кавычках, что у нас есть большое сомнение об относимости или материальности даже в связи со вчерашним заседанием, но разумеется нам не нужно слушать это снова.

Председатель: Что вы скажете на это, доктор Хорн?

Хорн: Я хочу сказать, что бывший германский министр иностранных дел, который обвиняется в совместной ответственности за агрессивную войну, может, вероятно, сказать несколько слов о решающих причинах, которые по его мнению привели к войне. Подсудимый, конечно, не должен повторять сказанное вчера. Я хочу, чтобы он привёл некоторые детали о положениях на которые он ссылался, вчера в целом, и это не займет много времени трибунала.

Председатель: Очень хорошо, доктор Хорн, допустимо, конечно, чтобы он не затрагивал те же темы, которые он проходил вчера.

Хорн: Пожалуйста, расскажите нам кратко о фактах определяющих ваше отношение.

Риббентроп: Есть всего несколько коротких фактов, которые я хочу упомянуть, и они касаются только событий этих последних двух дней:

Прежде всего, нет сомнений в том, что к 30 и 31 августа, Англия прекрасно осознавала чрезвычайную напряженность ситуации. Этот факт был сообщен Гитлеру в письме, и Гитлер сказал, что решение должно быть принято и найден путь решения проблемы, с максимально возможной скоростью. Об этом было письмо Чемберлена Гитлеру.

Во–вторых: Англия знала, что предложения Германии являлись разумными, так как мы знаем, что Англия имела эти предложения в ночь с 30 на 31 августа. Посол Гендерсон лично заявил о том, что предложения разумные.

В-третьих: поэтому было бы возможно, к 30 или 31 августа, намекнуть Варшаве и сказать полякам начать, какие-нибудь переговоры с нами. Это можно было сделать тремя разными способами: польский переговорщик мог прилететь в Берлин, что являлось, по словам фюрера, вопросом часа- полутора часов; или можно было организовать встреча между министрами иностранных дел или главами государств на границах; или еще, посла Липски могли просто проинструктировать хотя бы принять немецкие предложения. Если бы дали такие инструкции, кризис был бы предотвращен и можно было инициировать дипломатические переговоры. Сама Англия, желай она этого, могла бы направить своего посла представлять её на переговорах, что как акция, после всего, что случилось раньше, была бы воспринята в Германии очень благоприятно.

Однако, этого не произошло, и как я понял из документов, которые я впервые увидел здесь, ничего не было сделано в тот период для облегчения очень напряженной ситуации. Шовинизм привычен для поляков, и мы знаем из собственных слов посла Гендерсона, и из показаний господина Далеруса о том, что посол Липски использовал очень грубый язык для иллюстрации польского менталитета. Из-за того, что Польша прекрасно осознавала, что она в любых обстоятельствах, имеет поддержку Англии и Франции, она заняла отношение, которое делало войну неизбежной во всех смыслах. Мне кажется, что эти факты действительно являются важными для исторического взгляда на весь период. Я хочу добавить, что я лично сожалел о таком развитии событий. Вся моя работа на протяжении 25 лет была разрушена этой войной, и до последней минуты я прилагал всевозможные усилия, чтобы предотвратить эту войны. Мне кажется, что даже документы посла Гендерсона подтверждают, что я делал это. Я говорил Адольфу Гитлеру о том, что наиболее пламенным желанием Чемберлена было иметь хорошие отношения с Германией и прийти с ней к договорённости, и я даже направил специального курьера в посольство для встречи с Гендерсоном, для того, чтобы рассказать ему насколько серьёзно фюрер желал этого, и сделать всё, что было в его власти, чтобы прояснить это своему правительству.

Хорн: Дания и Норвегия были оккупированы в апреле 1940. 31 мая 1939 вы заключили с Данией Пакт о ненападении и на основе этих фактов обвинение вменяет вам вероломную дипломатию. Когда и каким путем вы получили сведения о неминуемой оккупации Дании и Норвегии?

Риббентроп: Желанием фюрера и моим всегда являлось стремление сохранить нейтральную Скандинавию. Согласно политике Адольфа Гитлера, я делал все возможное для предотвращения распространения войны.

В один из дней апреля 1940 Гитлер вызвал меня в рейхсканцелярию. Он сказал мне о том, что он получил доклады утверждающие о том, что британцы были на грани оккупации Норвегии, или высадки там. Поэтому, он решил оккупировать Норвегию и Данию послезавтра утром. Я впервые услышал об этом. Я был поражен, и тогда фюрер показал мне документальные свидетельства, которые он получил от разведывательной службы. Он сразу же приказал мне подготовить ноты, информирующие норвежское и датское правительства о том, что германские войска собирались вступить в них. Я напомнил фюреру о наличии Пакта о ненападении с Данией, и о том, что Норвегия являлась нейтральной страной, и сказал ему о том, что доклады, полученные от нашей легации в Осло не предвещали никакого вторжения. Однако, когда мне показали документы, я осознал насколько тяжелым было положение и что эти доклады следует воспринимать серьезно.

Следующий день, я вместе с помощниками готовил дипломатические ноты для отправки самолётом к 8 апреля в Осло и Копенгаген. В тот день мы работали день и ночь, чтобы закончить эти ноты. Фюрер отдал приказы о том, чтобы эти ноты доставили незадолго до начала германской оккупации. Приказ был выполнен.

Насколько я знаю, оккупация Дании прошла без проблем. Мне кажется, вряд ли даже был хоть один выстрел. Как только мы оккупировали страну, мы провели переговоры с датским правительством Стаунинга241, и подготовили соглашения о том, что всё должно быть идти в порядке и насколько возможно в дружественной атмосфере. Неприкосновенность Дании полностью гарантировалась, и вопросы решались, даже на поздних стадиях, сравнительно спокойно и упорядоченно.

Ситуация достаточно отличалась в Норвегии. Возникло сопротивление. Мы пытались сохранить короля Норвегии в стране и убедить его остаться. Мы вели с ним переговоры, но безуспешно. Он отправился на север, мне кажется в Нарвик, и таким образом в Норвегии больше не осталось возможности для переговоров. Как вам известно, Норвегия была оккупирована и создана гражданская администрация. После этой даты, Норвегия больше не касалась министерства иностранных дел, но одну вещь я хочу добавить, что фюрер периодически говорил мне о том, что эти меры являлись чрезвычайной необходимостью, и что документы найденные после высадки британских войск в Норвегии и опубликованные позднее, показывали, что оккупация этих стран и высадка в Норвегии долгое время несомненно планировалась Англией.

Частые аллюзии делали во время настоящего процесса на большие страдания норвежского и датского народов. Лично у меня такое мнение, что германская оккупация во всех смыслах предотвратила превращение Скандинавии в театр военных действий, и мне кажется, что таким образом норвежский и датский народы были избавлены от неслыханных страданий. Если бы началась война между Германией и скандинавскими странами, эти люди подверглись бы гораздо большим страданиям и лишениям.

Хорн: Вы имели какое-нибудь отношение к Квислингу242 до оккупации Норвегии?

Риббентроп: Я должен объяснить, что имя Квислинга стало известно гораздо позднее. До оккупации Норвегии его имя ничего для меня не значило. Это правда, что господин Розенберг контактировал со мной в виду содействия пронемецким скандинавам в рамках бывшего Нордического движения и это было совершенно естественным. В этот период, мы также предоставляли фонды для газет, пропаганды и также для политических акций в Норвегии.

На этих дискуссиях, я отчетливо помню, ни разу не упоминались ни захват политической власти через определенные круги в Норвегии, ни военные операции.

Хорн: Какое влияние министерство иностранных дел имело в Дании после оккупации страны?

Риббентроп: После оккупации Дании министерство иностранных дел было представлено посланником при датском дворе. Позднее, в силу определенных событий – мне кажется будет слишком долго перечислять их – датское правительство ушло в отставку и был назначен уполномоченный Рейха. В Дании также был военный командующий и позднее высший руководитель полиции и СС.

Деятельность посланника при датском дворе была такой же как у обычного и очень влиятельного посланника, который пытался сглаживать все затруднения, которые естественно могли возникать во время оккупации, и позднее функция уполномоченного Рейха, согласно моим инструкциям, заключалась в том, чтобы обращаться с Данией, не как с врагом Германии, а как с другом. Это всегда являлось руководящим принципом в Дании и даже гораздо позже, когда более серьезные трудности возникли из–за интенсификации войны, в Дании было совершенно спокойно и тихо в эти долгие годы войны, и мы были очень сильно удовлетворены такими условиями.

Позднее, в связи с активностью вражеских агентов против наших мер и т.д., дела приняли более строгий оборот, уполномоченный Рейха всегда имел от меня инструкции не усугублять вещи, а сглаживать их и работать, продолжая хорошие отношения между датчанами и немцами. Его задача было не всегда простой, но в целом, мне кажется, он выполнял свою работу удовлетворительно.

Хорн: С какого времени и как вы получали доклады о намерении франко–британского генерального штаба включить Бельгию и Голландию в зону своих операций?

Риббентроп: Очевидно, большую важность придают этому вопросу в ходе слушаний. Ситуация была следующей: в 1937, Германия объявила, что она заключила соглашение с Бельгией, в котором Германия выражала уважение строгому нейтралитету Бельгии при условии, что Бельгия со своей стороны сохранит свой нейтралитет.

После польской кампании фюрер несколько раз говорил мне, что согласно его докладам разведки, противник намерен пересечь голландскую и бельгийскую территорию для атаки на Рур. Мы также иногда получали доклады такого рода, они имели твердую основу.

В любом случае, Адольф Гитлер верил, что атака на Рурский район который являлся самым жизненно важным немецким районом, была возможностью, с которой следовало считаться в любое время. У меня тогда было много дискуссий с фюрером, относительно важности бельгийского нейтралитета в целом для мира, но я также знал, что мы участвуем в борьбе, тяжелой борьбе крупного масштаба, где нужно применять совершенно другие стандарты.

В ходе событий, весной 1940, наши разведывательные доклады о подобной атаке становились всё конкретней, и я могу назвать документы, принадлежащие французскому генеральному штабу, и т. д., которые позже обнаружило и позднее опубликовало германское министерство иностранных дел, окончательно доказав, что доклады, которые получала Германия были абсолютной правдой, и что атака на Рурский район действительно постоянно рассматривалась противниками Германии, то есть, теми кто тогда был её противниками.

В связи с этим я хочу обратить внимание на документ касавшийся встречи между премьер–министром Чемберленом и господином Даладье в Париже, на которой господин Чемберлен предложил атаку с целью разрушения жизненно важных промышленных районов Рура, через так называемые «дымоходы» Голландии и Бельгии. Мне кажется этот документ здесь и он одобрен защите.

Обстановка перед наступлением на Западе о котором решил фюрер, следовательно была такой, что нужно было ожидать нападения врага через эти крупные районы в любой момент. По этой причине он решил атаковать через этот район, через эти две нейтральных территории, и мне кажется, что после атаки – военные власти это подтвердят – дальнейшие документы были найдены и установлены факты, которые, насколько я помню, показывали, что тесное взаимодействие существовало между бельгийским, и мне также кажется голландским, генеральными штабами, и британским и французским генеральными штабами.

Конечно, это всегда является очень печальным вопросом в такой войне, нарушать нейтралитет страны, и вы не должны думать, что мы забыли о нём, так сказать, по взмаху руки. Мне это стоило множества бессонных ночей, и я хочу напомнить вам, что такие же вопросы возникали у другой стороны и других государственных деятелей, обсуждавших такие вопросы. Я напоминаю вам заявление о том, что «надоело думать о правах нейтралов», и это утверждение видного британского государственного деятеля Уинстона Черчилля.

Хорн: Что заставило Германию нарушить неприкосновенность Люксембурга?

Риббентроп: Люксембург находился в таком же положении, что Бельгия и Голландия. Это очень маленькая страна, и очевидно в войне такого масштаба любая армия не могла просто так обойти отдельно взятую страну. Но я хочу отметить всего одну вещь в связи с Люксембургом: прошлым летом 1939, мы начали переговоры с Францией и Люксембургом в виду заключения совершенно чётких пактов о нейтралитете закрепленных договорами. Сначала, переговоры, казалось шли очень хорошо, но они были внезапно прерваны Францией и Люксембургом. Тогда мы не поняли причины этого, но я знаю, что когда я сообщил об этом фюреру, это сделало его слегка недоверчивым в отношении мотивов имевших значение для другой стороны. Мы так и не узнали точной причины.

Хорн: Насколько министерство иностранных дел могло оказывать влияние во Франции после частичной оккупации страны?

Риббентроп: После оккупации или частичной оккупации Франции, хотя мы еще не заключили мира с Францией и на самом деле не было причины возобновлять дипломатические отношения, как только было объявлено перемирие, фюрер, по моей просьбе, назначил посла в правительство Виши243. Я особенно стремился к этому, так как моя цель всегда заключалась в том, чтобы прийти к тесному сотрудничеству с Францией. Я хочу подчеркнуть, тот факт, что я возобновил свои усилия в этом направлении немедленно после победы и перемирия244. Я – фюрер с готовностью согласился с этим и также инициировал так называемую политику Монтуар245 по моей просьбе, встретившись с маршалом Петэном246 в Монтуаре после встречи с генералом Франко. Я присутствовал на этой встрече.

Мне кажется, я могу сказать в интересах исторической правды о том, что Адольф Гитлер обращался с главой побежденной французской нации вероятно беспримерно и следует сказать по-рыцарски. Не имеется параллелей в истории. Адольф Гитлер немедленно предложил маршалу Петэну близкое сотрудничество между Германией и Францией, но маршал Петэн, даже на первой встрече, занял подчеркнуто сдержанное отношение к победителю, и поэтому, к моему большому сожалению, первая встреча завершилась быстрее, чем я надеялся. Несмотря на это, мы продолжали пытаться проводить систематическую политику согласия и даже более близкого сотрудничества с Францией. Наш недостаток успеха был, возможно из-за естественного отношения Франции и воли влиятельных кругов. Германия пыталась прилагать любые усилия.

Хорн: Какое влияние вы лично, и германское министерство иностранных дел имели на условия в Бельгии после оккупации?

Риббентроп: У нас вообще не было никакого влияния на условия в Бельгии или Голландии. Фюрер создал военные и гражданские администрации, и министерство иностранных дел не имело дальнейшей связи с ними, помимо связного, который на практике не имел никакого или почти никакого отношения к этому. Я хочу добавить, что это довольно отличалось во Франции, постольку поскольку мы естественно были в состоянии оказывать определенное влияние на правительство Виши через нашего посла. Я делал так, например в вопросе финансов.

Мы много слышали в суде о деятельности господина Геммена247. Я хочу сказать о том, что, независимо от того, как были определены его полномочия, я назначил его с непосредственной задачей предотвращения инфляции и краха французской валюты. Это была задача специальная порученная Геммену. Даже если Франция больше политически не желала сотрудничать с Германией, она без сомнения имела для нас экономическое значение, и удержать её на твёрдой основе и сохранить её финансовую систему. Такой была реальная задача миссии господина Геммена.

Хорн: Какие планы имел Гитлер относительно его внешней политики после завершения кампании на Западе?

Риббентроп: После завершения кампании на Западе, я обсуждал дальнейшее развитие с фюрером в его ставке. Я спрашивал его о том, каковы его дальнейшие намерения относительно Англии. Фюрер и я тогда предложили, не лучше ли мы предпринять дальнейшую попытку с Англией. Казалось фюрер имел такую же идею и был доволен моим предложением сделать новое мирное предложение или попытаться заключить мир с Англией. Я спросил фюрера следует ли мне набросать договор для такого случая. Фюрер спонтанно ответил: «Нет, не надо, я сам это сделаю, то есть, пока это вообще не нужно».

Он сказал, слово в слово: «Если Англия готова к миру, есть только четыре пункта которые нужно урегулировать. Прежде всего, после Дюнкерка, я не хочу, чтобы Англия ни при каких обстоятельствах страдала от потери престижа, поэтому ни при каких обстоятельствах я не хочу такого мира».

Относительно содержания такого договора, он перечислил четыре пункта: 1.

Германия готова признать во всех отношениях существование Британской империи. 2. 3.

Следовательно, Англия должна признать Германию величайшей континентальной державой, просто в силу размера населения. 4. 5.

Он сказал: «Я хочу, чтобы Англия вернула германские колонии. Я был бы удовлетворен одной или двумя, в связи с сырьем». 6. 7.

Он сказал, что хотел постоянного союза с Англией в жизни и смерти.

Хорн: Верно, что в конце 1939, вы услышали от Гитлера о том, что состоялись совещания между греческим и французским генеральными штабами и что французских офицеров направили в Грецию?

Риббентроп: Да, это верно. В политику фюрера входило предотвращение распространения войны, что было доверено мне, чтобы я бдительно следил за такими вещами, и конечно же, в особенности на Балканах, Адольф Гитлер желал при любых обстоятельствах удержать Балканы от войны.

Что касается Греции обстановка была следующей: Греция приняла британскую гарантию. Также, существовали близкие связи между Югославией и Англией, и в особенности Францией. От разведывательный службы фюрера и по военным каналам мы периодически слышали о штабных совещаниях между Афинами, Белградом, Лондоном и Парижем, которые предположительно проводились. Приблизительно в это время я вызывал греческого посланника по нескольким случаям и обращал его внимание на эти вещи. Я просил его быть очень осторожным и говорил ему о том, что у Германии нет никакого намерения предпринимать какие-либо шаги против греческого народа, который всегда нравился Германии.

Однако, поступали дальнейшие доклады разведки о том, что Британии дали разрешение создать военно-морские базы в Греции. Мне кажется - и все это привело к интервенции Италии, которой мы вовсе не желали, мне кажется рейхсмаршал Геринг уже обсуждал эту тему. Невозможно было предотвратить интервенцию, так как, когда мы прибыли во Флоренцию, я находился тогда с Адольфом Гитлером, для его совещания с Муссолини, было слишком поздно и Муссолини сказал: «Мы выступили».

Фюрер был очень взволнован и подавлен, когда услышал эти новости. Тогда нам пришлось делать всё возможное, что было в нашей силе, чтобы предотвратить распространение войны между Грецией и Италией. Югославская политика естественно была здесь решающим фактором. Я пытался любым возможным способом установить близкие связи с Югославией и склонить её к Тройственному пакту, который уже был заключен. Поначалу это было сложно, но с помощью принца–регента Павла248 и правительства Цветковича249, мы, наконец, смогли убедить Югославию присоединиться к Тройственному пакту. Однако, мы очень хорошо знали о том, что в Белграде была сильная оппозиция вхождению Югославии в Тройственный пакт и любого рода близкой связи с Германией. Тогда в Вене фюрер сказал, что подписание Тройственного пакта показалось ему похоронами.

Точно также, мы были очень сильно удивлены, когда, мне кажется это было 2 или 3 дня спустя после заключения этого пакта, правительство было свергнуто генералом Симовичем250 и новое правительство которое сформировали определенно нельзя было описать как дружественное Германии.

Поступали доклады из Белграда о сотрудничестве с британским генеральным штабом. Мне кажется, американские наблюдатели в этой сфере информированы об этом, и во время последних нескольких месяцев я слышал из английских источников о том, что британские элементы играли роль в перевороте. Это было совершенно естественным, так как мы воевали.

Все эти события заставили фюрера вмешаться на Балканах, прежде всего, помогая Италии, которую отважное сопротивление греков поставило в сложное положение в Албании, и во–вторых, предотвращая возможную атаку с севера со стороны Югославии, которая могло сделать итальянское положение еще более серьезным или даже привести к сокрушительному поражению нашего итальянского союзника.

Такими были военные и стратегические факторы, которые заставили фюрера вмешаться и вести кампанию против Греции и Югославии.

Хорн: Если я правильно вас понял, Греция предоставила свою территорию в распоряжение британского флота перед итальянским нападением в октябре 1940, несмотря на тот факт, что она объявила о своем нейтралитете. Верно?

Риббентроп: В этом была суть военных докладов, которые я получал.

Хорн: В сентябре 1939, генерал Гамелен251, тогда французский главнокомандующий, одобрил проект высадки союзников в Салониках. Когда Германия получила сведения об этом намерении?

Риббентроп: Мы впервые узнали точные детали из материалов французского генерального штаба в начале войны. Но я знаю, что с самого начала все доклады, которые фюрер получал из различных разведывательных ведомств Рейха, заставили его опасаться возможности нового фронта, который мог возникнуть в любой момент в Салониках, как произошло в Первую мировую войну, и что означало существенное распыление германских сил.

Хорн: В сентябре 1939 вы совершили вторую поездку в Москву. Какой была причина этого визита и, что там обсуждалось?

Риббентроп: Мой второй визит в Москву был необходим после завершения польской кампании. Я вылетел в Москву ближе к концу сентября, и тогда я получил сердечный прием. Ситуация тогда была такой, что нам нужно было создать понятные условия на польской территории. Советские войска оккупировали восточные регионы Польши, и мы оккупировали западные части до ранее согласованной демаркационной линии. Теперь нам нужно было установить чёткую демаркационную линию. Мы стремились укрепить наши связи с Советским Союзом и установить с ним сердечные отношения.

В Москве было достигнуто соглашение, устанавливающее четкую линию в Польше, и предусматривался экономический договор, ставящий экономические отношения на совершенно новую основу. Предусматривался комплексный договор регулировавший обмен сырьем и позднее его заключили. В то же время пакт политически перерос как известно, в договор о дружбе. Оставался один вопрос о территории Литвы. Ради создания доверительных отношений между Москвой и Берлином фюрер оказал влияние на Литву и предоставил России доминирование в Литве этим вторым договором, таким образом, теперь существовала чёткая договорённость между Германией и Советской Россией в отношении территориальных условий.

Хорн: Верно, что после предъявления ультиматума, русские оккупировали всю Литву, включая часть, которая пока была немецкой, без уведомления правительства Рейха?

Риббентроп: Об этом не существовало специального соглашения, но хорошо известно, что эти территории были действительно оккупированы.

Хорн: Какие дальнейшие русские меры вызывали у Гитлера тревогу по поводу отношения и намерений России?

Риббентроп: Различные вещи заставляли фюрера быть немного скептическим к русскому отношению. Первой была оккупация балтийских государств, которую я упоминал. Другой была оккупация Бессарабии и Северной Буковины после французской кампании, о которых нас просто проинформировали без предварительных консультаций. Король Румынии тогда просил у нас совета. Фюрер, верный советскому пакту, посоветовал королю Румынии принять русские требования и эвакуировать Бессарабию. В дополнение, война с Финляндией в 1940 привела к некоторому беспокойству в Германии, у немецкого народа были сильные симпатии к финнам. Фюрер сам чувствовал, что это следует учитывать. Было ещё два пункта которые следовало учитывать. Один заключался в том, что фюрер получил доклад об определенной коммунистической пропаганде на немецких фабриках, который предполагал русскую торговую делегацию в качестве центра такой пропаганды. Прежде всего, мы слышали о военных приготовлениях проводимых Россией. Я знаю, что после французской кампании он говорил со мною об этом вопросе по нескольким случаям и говорил о том, что приблизительно 20 немецких дивизий были сконцентрированы на восточно-прусской границе, и что очень большие силы, я между тем вспомнил число, я думаю около 30 армейских корпусов, как говорилось были сконцентрированы в Бессарабии. Фюрер был взволнован этими докладами и попросил меня изучить ситуацию. Он даже сказал о том, что по всей вероятности пакт 1939 был заключен с единственной целью диктовать нам экономические и политические условия. В любом случае, он предлагал предпринять контрмеры. Я указывал фюреру на опасность превентивных войн, но фюрер сказал о том, что германо–итальянские интересы, при всех обстоятельствах, если необходимо должно быть первыми. Я сказал, что надеюсь, что вопросы не зайдут так далеко, во всяком случае, мы должны приложить все усилия посредством дипломатических каналов, чтобы избежать этого.

Хорн: В ноябре, с 12 по 14 ноября 1940, если быть точным, русский комиссар иностранных дел Молотов посетил Берлин. По чьей инициативе состоялся визит и что было предметом обсуждения?

Риббентроп: Совещания с Молотовым в Берлине касалась следующих предметов: я могу отступить к тому, что когда мы попытались урегулировать вопрос с Россией по дипломатическим каналам, с разрешения фюрера, поздней осенью 1940, я написал письмо маршалу Сталину, и пригласил господина Молотова приехать в Берлин. Это приглашение было принято, и в беседе между фюрером и господином Молотовым обсуждались русско–германские отношения во всей полноте. Я присутствовал на этой дискуссии. Господин Молотов впервые обсуждал с фюрером русско–германские отношения в целом и затем перешёл к Финляндии и Балканам. Он сказал о том, что Россия имела жизненно важные интересы в Финляндии. Он сказал, что когда определялись зоны влияния, было согласовано, что Финляндия должна быть включена в русскую сферу интересов. Фюрер ответил, что Германия также имеет обширные интересы в Финляндии, в особенности в отношении никеля, и кроме того, не следовало забывать, что в целом немецкий народ симпатизировал финнам, поэтому он, просил господина Молотова уступить в этом вопросе. Эта тема поднималась несколько раз.

В отношении Балкан, господин Молотов сказал о том, что он хотел пакта о ненападении с Болгарией, и в целом близких связей с Болгарией. Он также думал о создании там баз. Фюрер ответил, или даже спросил, обращалась ли Болгария с этим вопросом, но видимо это было не так. Фюрер затем сказал, что он не сможет выразить никакого мнения по данному вопросу пока не обсудит его с Муссолини, который являлся его союзником и которого естественно тоже интересовали Балканы.

Обсуждались многие другие положения, но на этой дискуссии не было достигнуто окончательного урегулирования. Дискуссия, скорее, протекала по линиям, которые, как мне показалось, не были наиболее рассчитаны на преодоление всех контрастов. Как только встреча завершилась, я попросил фюрера разрешить мне снова провести дискуссию с господином Молотовым и спросил его разрешает ли он мне, обсудить с господином Молотовым возможность присоединения России к Тройственному пакту. Тогда в этом заключалась одна из наших целей. Фюрер согласился и у меня была ещё одна долгая беседа с русским комиссаром по иностранным делам. В этой беседе обсуждались такие же темы. Господин Молотов упоминал жизненно важный интерес России в Финляндии; он также ссылался на глубокий интерес России в Болгарии, привязанность между русским и болгарским народами, и ее интересы в других балканских странах. Наконец было согласовано, что по возвращению в Москву он поговорит со Сталиным и попытается найти какое-то решение данного вопроса. Я предложил о том, чтобы они присоединились к Тройственному пакту и далее предложил, что я должен обсудить с фюрером различные положения, которые поднимались. Вероятно, мы еще могли найти выход. Общим результатом этой беседы было то, что Молотов отправился в Москву с намерением прояснить через посольства разногласия существовавшие между нами.

Председатель: Доктор Хорн, разумеется, так как эти переговоры не завершились каким–либо соглашением, они очень далеки от чего–либо, что мы рассматриваем. Вы же не предполагаете, что были какие–либо соглашения?

Хорн: Нет. Я хотел подтвердить, что Германия предпринимала попытки предотвратить конфликт с Россией.

Председатель: Никакого вопроса о конфликте с Россией не стояло на этих переговорах.

Хорн: Нет. Из всех попыток предпринятых Германией, и из показаний Риббентропа очевидно, что они хотели насколько возможно устранить любые разногласия, которые могли привести к конфликту между Россией и Германией. Что касается преднамеренности – обвинение утверждает, что пакт с Россией был заключен с намерением нарушить его и напасть на Россию, то есть он был предназначен для нападения на Россию. Я хочу подтвердить показаниями, что дело не в этом.

Председатель: Мне это кажется на самом деле очень отдалённым. Этим собираются показать, что Риббентроп вступил в определенные переговоры с Россией, которые не дали результата. Это все. Можете продолжать доктор Хорн.

Хорн: В одном из своих предыдущих ответов вы говорили о концентрации войск на границе Восточной Пруссии назвав 20 немецких дивизий. Я полагаю, что вы допустили lapsus linguae252.

Риббентроп: Я подразумевал русские дивизии. Фюрер, я знаю, часто упоминал это. Мне кажется, он говорил, что у нас была только одна дивизия во всей Восточной Пруссии.

Хорн: Были ли оккупация балканской территории русскими причиной вашей дискуссии с Молотовым?

Риббентроп: Я не совсем понял вопрос? Повторите, пожалуйста.

Хорн: Не являлась ли русская оккупация территории Балкан, а также балтийских государств причиной приглашения Молотова в Берлин?

Риббентроп: На Балканах нет, там не было русских оккупационных зон. Но это относилось к Бессарабии, которая не является балканской страной, в строгом смысле слова. Оккупация Бессарабии которая состоялась с удивительной скоростью, и оккупация Северной Буковины, которая не относилась к русской сфере влияния на дискуссиях в Москве, и которая была, как фюрер говорил тогда, на самом деле старой австрийской королевской провинцией, и оккупация балтийских территорий. Правда, что это вызвало у фюрера определённое беспокойство.

Хорн: Верно, что летом 1940 вы и Гитлер были проинформированы о том, что франко–британская военная комиссия находилась в Москве?

Риббентроп: Да – нет. Какое число, пожалуйста?

Хорн: Летом 1940; то есть после июня 1940?

Риббентроп: Да, это верно. Такие доклады периодически поступали, но я не могу сказать насколько это верно для лета 1940. Когда я прибыл в Москву в 1939, я обнаружил там французскую и английскую военные комиссии, с инструкциями от британского и французского правительства заключить военный союз между Россией, Англией и Францией. Это являлось частью политики которую фюрер в своей речи в Рейхстаге описал как «британская политика окружения», я думаю 28 мая, и о которой господин Черчилль в 1936 в посольстве дал мне понять.

Хорн: Верно, что эти совещания между…

Максвелл–Файф: Милорд, мне сложно понять это. Можно ли мне помочь? Свидетель ссылается на 1940? Я хочу выяснить, это был 1940 или 1939? В этом большая разница.

Председатель: Вы имеете виду английскую миссию? 1940, мне кажется.

Риббентроп: Я собирался ответить на это. Я уже сказал, что не совсем уверен о 1940, я только скажу, что эти доклады существовали. Я знаю, однако, что эта миссия была там в 1939.

Хорн: Во время визита Молотова в Берлин в 1940, были какие-нибудь упоминания того, что Россия не удовлетворена последним русско–финским мирным договором253 и она намеревалась аннексировать всю Финляндию?

Риббентроп: Прямо так это не было, но это было ясно из отношения России считавшей Финляндию своей сферой влияния. Какие меры намеревалась предпринять Россия я не могу сказать.

Хорн: 5 апреля 1941 был заключен русско–югославский Пакт254 о ненападении и дружбе. Какой эффект это соглашение произвело на Германию?

Риббентроп: Для фюрера это выглядело подтверждением того факта, что Россия отступила от политики 1939. Он считал это оскорблением, используя его слова, он сказал о том, так как он сказал, что заключил пакт с одним правительством и Россия спустя короткое время после этого заключило пакт с правительством которое было явно враждебным Германии.

Хорн: Это правда, что Гитлер тогда запретил вам предпринимать любые дальнейшие дипломатические шаги в связи с Россией?

Риббентроп: Это верно. Тогда я рассказал фюреру о том, что мы должны предпринять ещё более решительные усилия для достижения понимания отношения России. Он сказал, что это бесполезно, и он не думает о том, что отношение России изменится.

Хорн: В чем заключались причины, которые привели к конфликту с Россией?

Риббентроп: Я могу так сказать: зимой 1940–41 фюрер столкнулся со следующей ситуацией. Я думаю важно это прояснить.

Англия не собиралась заключать мир. Таким образом, отношение Соединенных Штатов Америки и России имели решающие значение для фюрера. Он сказал мне следующее об этом, у меня была очень долгая дискуссия с ним по этому вопросу, и я попросил его дать мне чётко определенные дипломатические директивы. Он сказал, что отношение Японии не было абсолютно безопасным для Германии; хотя мы заключили Тройственный пакт, в Японии работали сильные оппозиционные элементы этому и мы не могли знать какую позицию займет Япония, Италия оказалась очень слабым союзником в греческой кампании. Поэтому, Германия, должна была держаться в одиночку.

После этого, он говорил об американском отношении. Он сказал, что он всегда хотел хороших отношений с Соединенными Штатами, но, что несмотря на крайнюю сдержанность, Соединенные Штаты становились всё враждебнее Германии. Тройственный пакт заключался с целью удержать Соединенные Штаты от войны, так как наше желание и наша вера заключались в том, что таким образом, те круги в Соединенных Штатах, которые работали ради мира и хороших отношений с Германией смогут усилится. Однако, нам это не удалось, так как отношение Соединенных Штатов не было благоприятным к Германии, после заключения Тройственного пакта. Основная идея фюрера и моя, а именно о том, что Соединенные Штаты вступив в войну в Европе, столкнутся с войной на два фронта и поэтому предпочтут не вмешиваться, не реализовалась.

Далее возник вопрос об отношении России и в связи с этим фюрер заявил следующее: у нас есть пакт о дружбе с Россией. Но Россия заняла отношение, которое мы уже обсуждали и которое вызвало о у меня определённую озабоченность. Следовательно, мы не знаем, чего ожидать от другой стороны. Все больше и больше докладывалось о перемещениях войск; он лично предпринял военные контрмеры, точный характер которых был мне неизвестен. Однако, его большая тревога заключалась в том, что Россия с одной стороны и Соединенные Штаты и с Британия с другой стороны могут выступить против Германии. Таким образом, с одной стороны, он вынужден был считаться с нападением России и с другой стороны объединенной атакой Соединенных Штатов и Англии, то есть крупномасштабных высадок на Западе. Все эти соображения окончательно заставили фюрера предпринять превентивные меры, начав по его собственной инициативе превентивную войну против России.

Хорн: В чём заключались действительные политические причины Тройственного пакта?

Риббентроп: Мне кажется, Тройственный пакт, был заключен в сентябре 1940. Обстановка была такой как я описал её, то есть, фюрер опасался, что Соединенные Штаты рано или поздно вступят в войну. По этой причине я хотел сделать все что мог, в сфере дипломатии, для усиления позиции Германии. Я думал, у нас есть в союзниках Италия, но Италия показала себя слабым союзником.

Так как мы не смогли склонить Францию на нашу сторону, единственным другом помимо балканских государств была Япония. Поэтому летом 1940 мы, пытались добиться близкого сотрудничества с Японией. Япония пыталась делать то же самое с нами и это привело к подписанию пакта. В сущности, целью пакта был политический, военный, и экономический союз. Однако нет сомнений в том, что он намечался как оборонительный союз, и мы рассматривали его таким с самого начала. Под этим я подразумеваю, что в первую очередь он планировался для удержания Соединенных Штатов вне войны, и я надеялся, что комбинация такого рода в конце концов позволит нам заключить мир с Англией. Пакт сам по себе не базировался на каком–то плане агрессии или как часто утверждается мировом доминировании. Это неправда; целью было, его цель заключалась, как я уже сказал, составить комбинацию, которая позволит Германии установить новый порядок в Европе и также позволит Японии достичь приемлемого для неё решения в Восточной Азии, в особенности относительно китайской проблемы.

Вот о чем я думал, когда я вел переговоры и подписывал пакт. Обстановка была неблагоприятной, пакт мог вероятно сохранить Соединенные Штаты нейтральными и изолировать Англию, для того, чтобы мы могли прийти к компромиссному миру, возможность которого мы никогда не упускали из виду в ходе всей войны, и над чем мы постоянно работали.

Хорн: Какой эффект, согласно вашим посольским докладам, произвел аншлюс Австрии и Мюнхенское соглашение на Соединенные Штаты?

Риббентроп: Нет никакого сомнения, что оккупация Австрии и Мюнхенское соглашение способствовали гораздо более неблагоприятным чувствам к Германии у Соединенных Штатов.

Хорн: В ноябре 1938 американский посол в Берлине был отозван в Вашингтон для доклада своему правительству и нормальные дипломатические отношения с Германией были нарушены. Согласно вашим наблюдениям, какими были причины такой меры?

Риббентроп: Мы никогда не узнали о подробностях, и мы очень сожалели, так как это вынудило отозвать нашего посла из Вашингтона, по крайней мере, вызвать его для доклада. Однако, очевидно, что эта мера определялась отношением Соединенных Штатов в целом. Тогда стали постепенно происходить многие инциденты, убедившие фюрера в том, что рано или поздно они приведут Соединенные Штаты к войне против нас.

Разрешите мне назвать несколько примеров. Отношение президента Рузвельта впервые определилось в «карантинной речи» которую он произнес в 1937. Затем пресса начала энергичную кампанию. После отзыва посла обстановка стала более критической и такое влияние стало проявляться в каждой сфере германо-американских отношений.

Мне кажется, многие документы рассматривающие предмет опубликованы в то время, и что ряд из них представила защита, рассматривая например, отношение занятое дипломатами Соединенных Штатов во время польского кризиса; затем последовала политика «плати и бери255», которая помогала только врагам Германии; уступка эсминцев Англии; позднее так называемый закон о ленд–лизе256; и в других сферах дальнейшее продвижение Соединенных Штатах в Европу; оккупация Гренландии, Исландии и африканского континента, и т. д.; помощь, предоставленная Советской России после начала войны. Все эти меры усиливали убеждение фюрера в том, что рано или поздно он точно столкнется с войной против Америки. Нет сомнения в том, что в первую очередь фюрер не хотел такой войны, и могу сказать, что я лично, как я думаю, вы поймете из множества документов представленных обвинением, снова и снова делал все, что я мог в дипломатической сфере, для удержания Соединенных Штатов вне войны.

Хорн: Летом 1941 президент Рузвельт отдал американскому флоту так называемый «приказ на огонь» с целью защищать транспорты, везущие вооружения в Англию. Как Гитлер и германская дипломатия отреагировали на данный приказ?

Риббентроп: Для нас это было очень печальное событие. Я не компетентен, вдаваться в технические детали, но я точно помню, что Гитлер был сильно взволнован этим приказом. Мне кажется, это было в речи, на каком-то митинге, возможно в Мюнхене, но я не помню точно, тогда он ответил на эту речь и принял предупреждение в ответ на объявление. Я между тем помню форму которую принял его ответ, потому что, тогда я подумал, что она довольно странная. Он сказал о том, что Америка отдала приказ стрелять по немецким кораблям. «Я не отдавал приказа стрелять, но я приказал отвечать на огонь» - мне кажется, так он выразился.

Документальные свидетельства об этих событиях доходили до нашей дипломатической службы, но флот лучше информирован об этом предмете чем я. После этого, мне кажется, были протесты и публикаций о мерах, которые дают понять немецкое отношение, я не могу привести вам, точные подробности этих протестов, не ссылаясь на сами документы.

Хорн: Япония заранее уведомила о своем намерении напасть на Пирл–Харбор?

Риббентроп: Нет, не уведомила. Тогда я пытался убедить Японию атаковать Сингапур, потому что невозможно было заключить мир с Англией, и я не знал какие военные меры мы сможем предпринять с такой целью. В любом случае, фюрер распорядился о том, чтобы я делал все возможное в дипломатической сфере ослабления Англии и таким образом достижения мира. Мы верили в том, что это можно сделать с помощью нападения Японии на сильные позиции Англии в Восточной Азии. По этой причине я пытался убедить Японию, в то время, атаковать Сингапур.

После начала русско–германской войны, я также пытался заставить Японию атаковать Россию, так как я думал, что таким образом можно быстрее завершить войну. Однако, Япония не сделала этого. Тогда она сделала – она не сделала ни того ни другого, о чём мы её просили, но вместо этого, она сделала третье. Она напала на Соединенные Штаты в Пирл–Харбор. Эта атака стала для нас полной неожиданностью. Мы рассматривали возможность японской атаки на Сингапур, то есть Англию, или возможно Гонконг, но никогда не рассматривали атаку на Соединенные Штаты своим преимуществом. Мы знали, что в случае нападения на Англию, существовала возможность, что вмешаются Соединённые Штаты, естественно такой вопрос мы часто рассматривали. Однако мы сильно надеялись на то, что этого не случиться, и что Америка не вмешается. Первые новости об атаке на Пирл–Харбор я получил от берлинской прессы, и затем от японского посла Осимы257. Я хочу сказать под присягой о том, что все другие доклады, версии, или документальные свидетельства совершенно ложные. Я даже хочу заявить о том, что атака была неожиданностью даже для японского посла, по крайней мере, он так мне сказал.

Хорн: Ваша честь вы желаете прерваться сейчас?

Председатель: Доктор Хорн, как много времени вам нужно?

Хорн: Немного, ваша честь. Я скажу 15 или 20 минут.

Председатель: Очень хорошо, у нас перерыв на 10 минут.

Хорн: Какие соображения заставили Гитлера и вас вступить в войну против Соединенных Штатов на стороне Японии?

Риббентроп: Когда пришли новости о Пирл–Харбор, фюрер принял решение. Текст Тройственного пакта обязывал нас оказать содействие Японии только в случае нападения на саму Японию. Я пошёл к фюреру, объяснив правовой аспект ситуации и сказал ему, что хотя мы приветствовали нового союзника против Англии, это означало для нас наличие нового противника, или с кем пришлось бы иметь дело если бы мы объявили войну Соединенным Штатам.

Фюрер тогда решил, что Соединенные Штаты уже стреляют по нашим кораблям и соответственно практически создали состояние войны, следовательно, это был вопрос формы, или по крайней мере, что такое официальное объявление войны могло возникнуть в любой момент, в результате инцидента, и о том, что в долгосрочной перспективе было невозможно, чтобы такое положение в Атлантике продолжалось без германо–американской войны.

Тогда он проинструктировал меня подготовить ноту, которую он впоследствии изменил, и вручить американскому послу его бумаги.

Хорн: Как министерство иностранных дел взаимодействовало с немецкими союзниками во время войны?

Риббентроп: Мы естественно имели близкое сотрудничество Италией. Но под этим я подразумеваю, что далее в ходе войны, мы были вынуждены во всех смыслах взять ответственность за все военные операции на себя, или, по крайней мере, совместную ответственность.

Сотрудничество с Японией был очень сложным, по той простой причине, что мы могли держать связь с японским правительством только по воздуху. Время от времени мы также имели контакты с ними с помощью подводных лодок, но не существовало координации военного или политического плана кампании. Мне кажется, что взгляд генерала Маршалла258 на это правильный, а именно о том, что не существовало никакого близкого стратегического взаимодействия или планирования, и на самом деле, такого не было.

Хорн: Каким было сотрудничество с Италией?

Риббентроп: Как я уже сказал, мы естественно имели очень близкое сотрудничество с Италией, но возникали сложности из множества разнородных влияний, и Италия зарекомендовала себя, с самого начала, как очень слабого во всех отношениях союзника.

Хорн: Почему, во время русской кампании, вы предложили Гитлеру заключить сепаратные мирные соглашения?

Риббентроп: Определенная атмосфера доверия между советским правительством и нами была создана в Москве, между Сталиным, Молотовым и мной, и также распространилась на фюрера. Например, фюрер говорил мне о том, что он имел доверие к Сталину, которого он считал одним из самых великих людей в истории, и чье создание Красной Армии он считал огромным достижением, но нельзя сказать, что может случиться. Сила Советов возросла и развивалась чрезвычайно. Было сложно понять, как иметь дело с Россией и снова договориться с ней. Я всегда пытался, по дипломатическим и другим каналам, в определенной степени поддерживать контакт, потому что я всё ещё верил и надеялся, что какой-нибудь мир можно заключить который освободит Германию на Востоке и позволит сконцентрировать её силы на Западе и даже, приведет, вероятно, к общему миру. Имея это в виду, в первый раз я предложил фюреру зимой 1942, это было до Сталинграда, чтобы с Россией было достигнуто соглашение. Я сделал это после англо–американской высадки в Африке, которая вызвала во мне большие сомнения. Адольф Гитлер - я встретил его в поезде в Бамберг – решительно отверг идею любого такого мира или мирного зондажа, потому что он думал о том, что если об этом станет известно, это могло создать дух пораженчества, и т. д. Тогда я предложил ему, что мы должны вести мирные переговоры с Россией на очень умеренной основе.

Во–вторых, в 1943, я снова советовал фюреру в длинном письменном изложении, искать такой мир. Я думаю это было после краха Италии, тогда фюрер был открыт к рассмотрению такого мира, и он подготовил возможную взаимную демаркационную линию, которую можно было принять и сказал, что он даст мне точно знать на следующий день. Однако, на следующий день, я не получил никакого разрешения или указания от него. Я думаю, что фюрер, возможно, почувствовал, что было невозможно залечить рану между национал–социализмом и коммунизмом и, что такой мир будет не более чем перемирием.

Я предпринял ещё одну или две попытки, но фюрер придерживался взгляда о том, что следует сначала добиться решающего военного успеха, и только после этого мы сможем начать переговоры, иначе переговоры будут бесполезны.

Если бы меня попросили выразить мнение о том были бы такие переговоры успешны, я скажу, что думаю это весьма сомнительно. Мне кажется, что, учитывая жесткую позицию занятую нашими оппонентами, в особенности Англией, даже с начала войны, у Германии никогда не было реального шанса добиться мира и это было хорошо и для Востока и для Запада. И я убежден, что с формулировкой Касабланки259 с требованием безоговорочной капитуляции, возможность полностью прекратила существовать. Я основываю свое мнение не на чисто абстрактных соображениях, а на постоянных прощупываниях, шедших по непрямым каналам, часто неопознанным с другой стороны и которые выражали мнение важных личностей направлявших политику в этих странах. Они решились сражаться до печального конца. Я думаю, фюрер был прав, когда он говорил о том, что такие переговоры не ни к чему не приведут.

Хорн: Перейдем к другому предмету, свидетель Лахузен260 дал здесь показания о том, что в сентябре 1939 в личном поезде Гитлера состоялась беседа, на которой вы также присутствовали, и который касалась разжигания восстания в польской Украине. Что привело к этой беседе и какую роль вы играли в дискуссии?

Риббентроп: Я помню, что в ходе польской кампании адмирал Канарис, который являлся тогда начальником контрразведывательной службы Вермахта, пришел ко мне, как он иногда делал, когда совершал короткие личные визиты. Я находился в своём купе поезда фюрера. Я не помню, чтобы присутствовал свидетель Лахузен, у меня сложилось впечатление, когда я увидел здесь господина Лахузена, что я не видел его раньше. Канарис приходил ко мне время от времени рассказывая о своей деятельности в разведке и других сферах. Он сделал это по такому случаю, и мне кажется это он сказал мне о том, что он направил всех своих агентов на возбуждение мятежа среди украинцев и других меньшинств в тылу польской армии. Он разумеется не получал ни инструкций ни директив от меня, как здесь предполагали - и не мог никаких получить, по двум причинам: 1.

Германский министр иностранных дел не имел возможности давать какие-то директивы военному чиновнику. 2. 3.

В начале польской кампании, германское министерство иностранных дел вообще не касалось вопроса Украины, и похожих вопросов – или в любом случае не я. Я даже не был достаточно знаком с деталями, чтобы можно было давать указания.

Хорн: Обвинение представило циркуляр изданный министерством иностранных дел…

Риббентроп: Могу я сказать, кое-что ещё? Свидетель Лахузен предположил, что я говорил о том, что нужно сжигать дома или нужно сжигать деревни и убивать евреев. Я хочу категорически заявить, что я никогда не говорил такого.

Канарис тогда находился со мной в моем вагоне, и возможно, хотя я и не помню точно, я мог видеть его уходящим. Видимо он получил инструкции, которые исходили от фюрера о том какое отношение следует занимать к Польше касательно украинского и других вопросов. В заявлении приписываемом мне нет смысла потому что особенно в Украине, украинских деревнях это были украинцы, живущие в них, и они не являлись нашими врагами, а были друзьями, мне было бы совершенно бессмысленно говорить о сожжении этих деревень. Во–вторых, относительно убийств евреев, я могу лишь сказать, что это полностью противоречило моему внутреннему убеждению, и что убийство евреев тогда никому не приходило в голову. Короче, я могу сказать, что все это абсолютная неправда. Я никогда не давал указаний такого рода. Могу я добавить, что я помню о том, что господин Лахузен сам не вполне убежден в том, что я делал такое заявление; по крайней мере, у меня сложилось такое впечатление.

Хорн: Вам есть, что-то сказать о циркуляре министерства иностранных дел представленному обвинением и содержащим заголовок «Еврейский вопрос как фактор внешней политики в 1938 году»?

Риббентроп: Я впервые увидел этот циркуляр здесь. Факты таковы: существовал отдел министерства иностранных дел, который занимался партийными вопросами и вопросами идеологии. Это ведомство, несомненно, сотрудничало с компетентными ведомствами партии. Это не было само министерство иностранных дел. Я увидел циркуляр здесь. Мне он показался в таких же чертах, как и большинство циркуляров принимаемых тогда для информации и подготовки чиновников, и тому подобного. Даже может быть он проходил через меня, но я думаю, что тот факт, что он подписан начальником отдела, а не мной лично или государственным секретарем, должен доказывать, что я не посчитал циркуляр очень важным, даже если я и видел его. Даже если он прошёл через мое ведомство или был мне передан каким-то другим способом, я разумеется не читал его, потому что в принципе не читал такие длинные документы, а попросил своих помощников дать мне краткую сводку о содержании. Я могу добавить, что я получал сотни писем в ходе рабочего дня, некоторые из них зачитывали мне, и также циркуляры и распоряжения, которые я подписывал, и много такого, с чем я лично не знакомился. Однако я желаю заявить, что если один из моих чиновников подписал циркуляр, безусловно, я принимаю за это полную ответственность.

Хорн: Обвинение несколько раз говорило о Женевской конвенции. Ваше имя также часто упоминалось в этой связи. Каким было ваше отношение к Женевской конвенции?

Риббентроп: Мне кажется, и многие подтвердят и могут подтвердить, что с самого начала войны министерство иностранных дел, и я всегда любым способом поддерживали Женевскую конвенцию. Я хочу добавить, что военные власти всегда выражали большое понимание этих вещей – по крайней мере, в вопросах с которыми я сталкивался. Если, позднее, это не привело к хорошему во всех смыслах, это было в силу невзгод войны, и возможно жестокости фюрера.

Что касается лётчиков-террористов я должен заявить, что в 1943 и 1944 английские и американские воздушные налёты постепенно стали ужасной угрозой для Германии. Я увидел это впервые в Гамбурге, и я помню это событие, потому что я тогда находился с фюрером, и я описал ему ужасное впечатление сложившееся у меня. Мне не кажется, что тот кто не испытал такой налёт может представить, что это означало. Очевидно, что мы, немцы и особенно Адольф Гитлер, постоянно искали средства для преодоления этой угрозы.

Я также должен отметить ужасную атаку на Дрезден, и я хочу попросить разрешения Трибунала назвать имя свидетеля, бывшего датского посланника Рихарда, который во время атаки находился там и описал её мне два дня спустя. Следовательно, самоочевидно, что проблема лётчиков-террористов должна была как-нибудь решена фюрером. Это шло вразрез с нашим взглядом, постольку поскольку мы хотели найти решение которое бы не нарушало Женевскую конвенцию или, по крайней мере, решение, о котором можно было объявить нашим врагам. Мое ведомство прямо не касалось этого вопроса, так как мы не имели никакого отношения к проблемам обороны, которыми занимались военные власти, полиция и ответственные за внутреннюю полицию. Но мы косвенно касались там где затрагивалась Женевская конвенция, и моя точка зрения, которую я часто выражал, заключалась в том, что если следовало предпринять какие-то шаги то следовало опубликовать официальную прокламацию, дав определение лётчиков-террористов, и говоря о том, что эти осуждённые лётчики-террористы или летчики подозреваемые в атаках на гражданское население должны будут судимы военно-полевыми судами. Женеву тогда бы официально уведомляли о таких мерах или подготовке мер, и тогда бы противник был проинформирован через гарантирующие державы. Летчиков, признанных виновными в умышленных террористических налётах военно-полевыми судами приговаривали бы; если нет, они получали бы обычный статус военнопленных. Но это никогда не проводили на практике. Это не являлось моим предложением, но идеей, которую я высказал фюреру в ходе бесед по одному или двум случаям и которая никогда не воплотилась на практике, потому что, на практике было невозможно определить понятие этих налётов. Мне кажется было сделано некое упоминание о совещании, предположительно состоявшемся в Клессхейме во время которого я высказался о предложении или поддержал далеко идущие меры. Я помню довольно четко, что такого совещания не было. Мне не кажется, или по крайней мере я не помню, чтобы я, когда-нибудь обсуждал этот вопрос с Гиммлером, с которым я уже не находился в хороших отношениях, или с Герингом, которого я не видел очень часто. Мне кажется, что возможно, этот предмет поднимался в беседе во время официального визита в Клессхейм, как часто случалось с фюрером, но что я не знаю большего. Я знаю одну вещь, что если ссылку делали на более тщательное предложение исходившее от меня, это может относиться только к следующему: тогда мы стремились прийти к чёткому определению этих атак лётчиков-террористов и в ходе дискуссии выдвигались различные предложения для определения разных типов атак, таких как воздушные атаки пулемётами, как террористических атак. Возможно, что эта записка, или что бы это ни было возникла таким образом: что заинтересованное лицо знало о моих взглядах, то есть, человек пытался найти практическое решение, если к нему можно было прийти, официально соглашаться с Женевской конвенцией или мог, по крайней мере, обсудить это с Женевой.

Ещё один документ, представлен в связи с этим. Мне кажется, это было предложение об экспертном мнении по данному вопросу от министерства иностранных дел. Я точно не помню, как именно появилось это экспертное мнение, было ли это сделано по моим приказам или являлось ли это результатом дискуссии с заинтересованными властями Вермахта, который хотел знать мнение министерства иностранных дел. Все что мне известно это то, что Вермахт всегда придавал большое значение точной осведомлённости о нашем мнении относительно Женевской конвенции. Однако, я помню это экспертное мнение, и то, что видел его. Было сказано, что я его одобрил. Слишком много времени уйдёт на то, чтобы вдаваться в подробности, но это неправильно. Я помню, что я вручил экспертное мнение фюреру как очень важный вопрос, который я не мог разрешить в одиночку. Я думаю, что фюрер, или я помню довольно точно, фюрер тогда отклонил это как бессмыслицу, таким образом, фюрер плохо принял это экспертное мнение. В ходе дальнейших событий все мы слышали, потому что мы косвенно касались, что никакой такой приказ не отдан ни фюрером, ни каким-то ведомством Вермахта, потому что Вермахт разделял с нами эти самые взгляды на этот предмет. Признаюсь, я не знаю деталей, но я могу сказать с абсолютной определённостью, что с того времени как этот вопрос обороны от лётчиков-террористов находился на рассмотрении и после, я не слышал ни об одном случае самосуда. Я не слышал о том, чтобы это происходило пока не оказался здесь.

Хорн: Недавно сюда доставили свидетеля Далеруса. Как долго вы знали Далеруса?

Риббентроп: Мне кажется, я впервые увидел Далеруса здесь. Конечно, возможно, что я мог видеть его с расстояния или возможно в рейхсканцелярии во время одного из его видимо частых визитов к фюреру. Но я не помню его, и когда я увидел его здесь у меня сложилось впечатление, что я никогда не видел его раньше.

Хорн: Вы могли оказывать влияние на самолёты посетителей рейхсканцелярии?

Риббентроп: Нет, я не имел такого влияния.

Хорн: Еще один вопрос по другому предмету. Какая недвижимость находилась в вашем распоряжении в официальном качестве министра иностранных дел?

Риббентроп: Недавно британский обвинитель заявил о том, что начав с одного дома, у меня позднее было шесть. Я хочу прояснить вопрос для суда. После потери всего своего состояния в Америке, я снова стал довольно состоятельным в результате своей работы. Как таким, так и другими способами, также, я имел определенные возможности и также имел накопления родственников моей жены. Я построил дом в Берлин–Далем в 1922-23 и купил там несколько участков земли. Мы жили там много лет. Кроме того в 1934, я хочу подчеркнуть факт, что это не имело никакого отношения к моей политической деятельности, потому что тогда я только начал её, я купил маленький дом и поместье Зонненбург рядом с Берлином, из накоплений жены которые унаследовала жена, я думаю, и из своих накоплений.

Ещё один – или должен сказать, что с того времени я не приобрёл ни квадратного метра имущества в Германии или где-то ещё. Другие дома названные британским обвинителем, то есть, так называемый замок Фушль это известно, потому что разных зарубежных государственных деятелей принимали там во время войны. Это на самом деле не замок, а башня, старая охотничья башня архиепископа Зальцбурга. Фюрер предоставил ее в мое распоряжение, как крышу над головой, когда я бывал в Оберзальцберге, потому что он не хотел, чтобы я останавливался в отеле, который всегда был переполнен, и мог бы брать с собой своих сотрудников. Фушль никогда не являлся моей личной собственностью, а так называемым учреждением министерства иностранных дел, которое принадлежало исключительно государству и содержалось государством. Я знал бывшего владельца замка или башни только по имени и поэтому я не могу дать о них информацию. Я только слышал о том, что здание было конфисковано правительством Рейха, вместе с другой собственностью принадлежащей политическим противникам в Австрии.

Второй дом, упоминавшийся здесь, был как я думаю, домом в Словакии. Был также вопрос о третьем доме в Судетах, который предполагался как собственность графа Чернина. Мне кажется, я тоже смогу это объяснить. Факты таковы: фюрер дал мне разрешение готовить охотничьи вылазки, на которые я мог приглашать зарубежных государственных деятелей с целью более неформальных разговоров. Я тоже был охотником, таким образом министерство иностранных дел, то есть правительство Рейха, взяло в аренду землю каких-то фермеров в Судетах для охотничьих нужд, вместе с подходящим впечатляющим домом. Мне кажется, их арендовали пару лет, их даже не купили. То же самое было сделано с охотничьими угодьями в Словакии. Я не думаю, что это была наша собственность. Словацкое правительство предоставляло их в наше распоряжение на несколько дней каждый год, для охоты на лосей. Была охотничья хижина в которой я раз или два в году проводил 2 или 3 дня, но это не имело никакого отношения к моему имуществу.

Называлось ещё одно место, дом под названием Таннек. Я могу отметить, что я никогда не видел этот дом, находящийся, как мне кажется, в Рейнланде. Согласно описанию, которое я получил, это маленький дом занятый человеком ответственным присматривать за несколькими лошадьми. Я ранее служил в кавалерии и интересовался лошадьми, которые приобретались во Франции государством, у известного гоночного конезаводчика Ага-Хана261 в Нормандии, так как в противном случае он бы разорился. Я хочу подчеркнуть тот факт, что полная компенсация, я всегда уделял этому особое внимание, оплачивалась за лошадей, что как я думаю Ага–Хан с радостью подтвердит. Они доставлялись в Германию с полного согласия фюрера, хотя он не особо интересовался лошадьми, но он понимал мою точку зрения. Этих лошадей должны были позднее передать конному заводу Грабиц, который принадлежал правительству Рейха.

Если трибунал позволит, я хочу сказать, что касается моих личных дел, мой защитник представит необходимые показания. Тогда я дал указание, о том, что не хочу иметь ни рейхсмаркой больше в конце пребывания в должности чем я имел в начале, за исключением двух подарков которые я получил от фюрера, но большинство которых, или часть из них тратились на меня государством на мои официальные расходы.

Хорн: И самый последний вопрос: во время вашей деятельности, относительно внешней политики, вы видели какую-нибудь возможность реализации пересмотра приемлемую для Германии, но которая не материализовалась?

Риббентроп: Именно это было той большой проблемой, из которой в окончательном анализе, возникла война. Как часто говорил мне Адольф Гитлер, он хотел выстроить идеальное социальное государство в Европе, после решения проблем, которые он признавал жизненно важными. Он хотел строит здания и т. д.; в этом заключалась его цель. Итак, реализации этих целей определённых фюрером как жизненно важные, сильно препятстовала политическая система, которая в целом была создана в Европе и мире.

Мы, фюрер и затем я, лично по его приказу, как мне кажется, я могу быть главным свидетелем, всегда пытались решать эти проблемы через дипломатические и мирные каналы. Я провел много ночей над Лигой наций – дни и ночи над параграфом 19 устава Лиги наций, но сложность заключалась в том, что фюрер был не в состоянии, или был убеждён в том, что просто невозможно достичь результатов путем переговоров – по крайней мере, не имея за собой сильных вооруженных сил. Ошибка заключалась, как мне кажется, в том, что, хотя параграф 19 был очень хорошим параграфом устава Лиги Наций, и таким который мы все готовы подписать и соблюдать или который мы подписали и соблюдали бы, не подразумевая его применение на практике. Это постепенно создавало ситуацию в которой державы, и это совершенно естественно, которые хотели сохранить состояние окаменения, как я могу назвать это, или статус кво, противостояли любым шагам предпринимаемым Германией, что конечно, вызывало реакцию со стороны фюрера, пока наконец не была достигнута точка, самая трагическая точка, в которой великая война началась с вопроса подобного Данцигу и коридору, которые могли быть решены относительно легко.

Хорн: У меня больше нет вопросов.

Председатель: Доктор Хорн, я не думаю, что сегодня можно продолжить с допросом свидетеля, но трибунал приветствует ваше содействие и содействие обвинения по поводу ваших документов, если вы сможете сказать нам как обстоит дело с вашими документами, и может ли обвинение сказать нам о том насколько оно смогло просмотреть эти документы поскольку их переводили, и насколько оно способно обдумать то каким документам, оно желает возразить и какие документы оно готово допустить в качестве доказательств. Вы можете сказать нам о том какое положение с этими документами, сколько ваших документов перевели?

Хорн: Господин из британского обвинения сказал мне этим утром о том, что английская документальная книга будет готова к понедельнику, и что я могу обсудить с ним вопрос о допуске документов. Он также сказал мне о том, что британское обвинение всё урегулирует с другими делегациями обвинения, таким образом во вторник я должен быть готов предъявить остальные документы и как мне кажется, это можно будет сделать за два или три часа. Я хочу предъявить эти документы группами и не желаю много читать из них, а только объясню трибуналу свою причину просить о них вынесения уведомления.

Председатель: Вы сказали, не так ли, о том, что вы не займете больше двух-трёх часов, чтобы объяснить документы после того как договоритесь с обвинением?

Хорн: Да.

Председатель: И у вас есть какие-то другие свидетели для вызова кроме подсудимого?

Хорн: Нет. Я хочу только предъявить письменные показания запрошенного мною свидетеля, легационного советника Готтфридсена, касающиеся личных финансовых обстоятельств подсудимого фон Риббентропа, бывшего министра иностранных дел. Готтфридсен являлся сотрудником министерства иностранных дел, чьей задачей было следить за официальным доходом министра иностранных дел и который также очень хорошо знаком с его личными финансовыми делами. Он может дать сведения о личной и официальной недвижимости принадлежавшей министру иностранных дел и министерству иностранных дел. Я собрал эту информацию в форме нескольких вопросов в письменных показаниях. Если обвинение не возражает этим письменным показаниям, я могу опустить вызов свидетеля Готтфридсена. Однако, если обвинение хочет его явки, тогда я опрошу его о содержании письменных показаний.

У меня нет других свидетелей для подсудимого фон Риббентропа. Когда все мои документы представят, дело защиты будет закончено.

Председатель: Обвинение выскажет свой взгляд на это?

Максвелл-Файф: Милорд, что касается британского обвинения, сейчас мы имеем шесть документальных книг, я думаю, до номера 214, грубо говоря две-трети документов которые желает предъявить доктор Хорн, и мы смогли дойти до номера 191. Я составил список который очень кратко изложен – я могу вручить один суду и другой доктору Хорну – тех документов, которым мы возражаем. Я считаю, мы возражаем где-то 70-80, между номерами 45 и 191, может немного больше. Как я думаю, советская делегация сможет заявить свои возражения, которые практически полностью соответствуют нашим, хотя и готовились по-отдельности. Господин Шампетье де Риба имел, по крайней мере, две группы документов которым он желал заявить возражения. Думаю, я могу сказать, что господин Додд более менее оставил это на меня и выступает в согласии с взглядом британской делегации. Таким образом, положение такое. Возможно, было бы удобнее, если бы я вручил очень ограниченный список возражений в настоящий момент.

Председатель: Трибунал хочет знать, сэр Дэвид, какое положение у обвинения с переводом документов. Вы помните о том, что трибунал распорядился о том, чтобы обвинение возражало документам, по возможности, до их перевода, таким образом избегая ненужных переводов, в случае любого разногласия между обвинением и защитой по любому вопросу следовало обращаться к трибуналу. Была мысль о том, что было очень много документов которые можно согласовать таким образом, и избежать работы и времени для перевода.

Максвелл-Файф: Да, наша трудность с этими документами заключается в том, что мы приложили все усилия для того, что сформулировать наш взгляд на индекс, но это очень сложный вопрос, сформировать взгляд, когда у вас есть только краткое описание в одну с половиной строчку о документе. Но может быть, что было бы наиболее практичным способом делать так, несмотря на трудность. Если бы обвинению дали индекс с хорошим описанием о возможном документе, тогда бы обвинение сформулировало свои возражения об индексе, и трибунал заслушал любые явные разногласия до перевода документов, я считаю, боюсь, я говорю приблизительно, это нужно попробовать. В противном случае, у вас получиться ужасный завал в отделе переводов трибунала, к которому мы придём со своими полными и многочисленными возражениями, но застопорив перевод всех документов относящихся к последующему разбирательству. Поэтому я должен быть готов, и думаю, мои коллеги меня поддержали бы – попробовать, если трибунал считает, что это можно сделать, вручить возражение списку документов и понять можно ли так прийти к результатам которые позволят избежать ненужного перевода.

Председатель: Не будет ли содействием для обвинения, предложить, что защитники должны вручать ему все документы на немецком языке также с полным индексом на английском языке и тогда обвинение или какой-то член обвинения, который знаком с немецким языком сможет изучить документы на немецком языке и тогда обвинение сможет обдумать их таким образом? Не будет ли это содействием обвинению? Оно тогда будет иметь не только индекс, сообщающий ему о характере документов, но и будет иметь документы на немецком языке.

Максвелл-Файф: Думаю это бы сильно помогло, особенно если бы он подчеркивал материальные фрагменты.

Председатель: Затем, при содействии защитников, можно договориться о том какие документы необходимо представить трибуналу.

Максвелл-Файф: Да, думаю это можно сделать, милорд.

Председатель: Что же, тогда, сэр Дэвид в связи с наступающим будущим понедельником, конечно же, кто-то из защитников захочет задать вопросы подсудимому Риббентропу и затем обвинение захочет перекрёстно его допросить и это, я полагаю, может занять весь понедельник.

Максвелл-Файф: Думаю это весьма вероятно, милорд.

Председатель: В таких обстоятельствах, если делать согласно схеме которую обрисовал доктор Хорн, вообще не будет никакой необходимости для задержки, потому что к утру вторника его документы изучит обвинение и им заявят возражения, и он сможет пройти их, как он говорит, за два или три часа, документы которые останутся для рассмотрения трибунала.

Максвелл-Файф: Я покорно соглашаюсь, милорд.

Председатель: Тогда трибунал хочет знать какое положение в связи со следующим подсудимым. Может быть, во вторник после полуденного перерыва последует дело подсудимого Кейтеля. Итак, его документы в порядке? Насколько я помню, большинство его документов являются документами, которые уже приобщили в качестве доказательств.

Максвелл-Файф: Очень много.

Председатель: Это не так?

Максвелл-Файф: Возможно, нам может помочь доктор Нельте.

Нельте: Господин председатель, я готов начать в любое время. Документы представили и письменные показания уже представили обвинению на прошлой неделе. Я жду от обвинения только решения об относимости к делу таких документов подсудимого которые представляют собой его собственные заявления и которые следует представить, для того, чтобы сократить допрос.

Максвелл-Файф: У меня не было возможности изучить их лично, но, в принципе, мы всегда готовы к тому, что заявление следует оглашать до тех пор, пока свидетеля можно перекрёстно допрашивать. Если у трибунала нет возражения, у обвинения тоже нет возражения такой процедуре.

Председатель: Да, трибунал вообще не имеет возражения такому методу представления письменных документов, с учётом отсутствия возражения обвинения, и таким образом, отсутствия перекрёстного допроса. Доктор Нельте может сказать нам, переведены ли его документы которые он желает представить, постольку поскольку их пока не приобщали в качестве доказательств.

Нельте: Все их направили в отдел переводов и последние два документа направили три дня назад. Поэтому, я полагаю, что делегации обвинения, между тем получили переводы.

Председатель: Сэр Дэвид, вы их получили?

Максвелл-Файф: Нет, милорд, мы их не получили.

Нельте: Возможно, их пока не роздали. Некоторые или почти две-трети документов перевели на французский и английский языки приблизительно две недели назад и готовы. Соответственно я также направил эти документы русской делегации для того, чтобы их могли перевести на русский язык.

Максвелл-Файф: Милорд, мне сказали, от генерала Митчелла, что документы перевели. Их пока не роздали.

Председатель: Значит не должно быть причины для задержки в связи с делом подсудимого Кейтеля.

Максвелл-Файф: Милорд, я так не думаю.

Нельте: Нет.

Председатель: Значит, тоже самое относится к подсудимому Кальтенбруннеру, который следующий? Доктор Кауффман, ваши документы уже перевели?

Кауффман: Господин председатель, у меня очень мало письменных показаний и нет сомнения в том, что они будут в руках обвинения в надлежащее время.

Председатель: Минуточку. Таким образом, вы будет полностью готовы?

Кауффман: Да, после Кейтеля, господин председатель.

Председатель: Да, после Кейтеля, очень хорошо. Сэр Дэвид, тогда вы представите нам возражения, которые вы заявили документам доктора Хорна, и советский обвинитель представит свои возражения.

Максвелл-Файф: Да, я вручу их как только изучу, сразу же.

Председатель: Да, и господин Шампетье де Риб, насколько у него есть, что-то.

Максвелл-Файф: Как угодно вашей светлости, да.

Председатель: Очень хорошо, трибунал прервётся.